"Иван Солоневич. Диктатура сволочи" - читать интересную книгу автора

русской революции Гитлер увидал "Перст Божий", указующий ему на "пустое
пространство на востоке" - на Россию, ослабленную революцией, на самый
подходящий момент для войны.
Беременный батальон был, конечно, символикой. Была символика и в
русской революции.
Лекционный зал в русской провинции, в 1908 году, в промежутке между
двумя революциями: 1905 и 1917 года, а также и между двумя войнами:
Русско-Японской и Русско-Немецкой. Заезжий из Петербурга профессор читает
лекцию о земельном вопросе, о социализме и о том, почему и как нужно
доделывать революцию, недоделанную в 1906 году. Профессор говорит нам о
крестьянском малоземельи, - что было правильно, и о колоссальных запасах
земли у государства, - что тоже было правильно. Не сказал только того, что
государственная земля лежит у полярного круга, в средне-азиатских пустынях и
в прочих таких местах. Говорит о "частном землевладении", что тоже было
правильно, но не сказал о том, что бо'льшая половина этого "частного
землевладения" давно стала крестьянской. Говорит о помещичьем землевладении,
но не сказал того, что дворянская земля переходит в крестьянские руки со
скоростью около трех миллионов десятин в год. Приводит в пример
Северо-Американские Соединенные Штаты, где государство образовало огромный
земельный фонд для переселенцев ("Сэттльмент"), но не сказал того, что в
САСШ населенность землевладельческих штатов была равна 10 - 30 человекам на
кв. км. У нас Приволжские губернии имели 80 человек на кв. км. И что во всей
России 48% всей ее территории находятся в поясе вечной мерзлоты - на
глубине больше метра не оттаивает никогда. Профессор долгое время провел в
САСШ и не напомнил нам, молодежи, что за все время своего государственного
существования САСШ не знали ни одного иностранного нашествия, а нас
регулярно жгли дотла то татары, то поляки, то немцы, то французы. Вообще же
профессор призывал, конечно, к революции. И мы, молодежь, мы, юные, честные
и жертвенные, мы, не погрязшие в мещанстве и косности, мы должны выше и выше
вздымать знамя великой и бескровной социалистической Революции.
И, вот, в зале раздается крик: "казаки!" Казаков, во-первых, не было,
а, во-вторых, быть не могло - было время полной свободы словоблудия. Одна
секунда, может быть, только сотая секунды трагического молчания и в зале
взрывается паника. Гимназистки визжат и лезут в окна - окон было много.
Гимназистами овладевает великий революционный и героический порыв: сотни
юных мужественных рук тянутся к сотням юных женственных талий: не каждый же
день случается такая манна небесная. Кто-то пытается стульями
забаррикадировать входные двери от казачьей кавалерийской атаки. Кто-то
вообще что-то вопит. А профессор, бросив свою кафедру, презирая все законы
земного тяготения и тяжесть собственного сана, пытается взобраться на
печку...
Я почему-то и до сих пор особенно ясно помню эту печку. Она была
огромная, круглая, обшитая каким-то черным блестящим железом, вероятно,
метра три вышиной и метра полтора в диаметре: даже я, при моих футбольных
талантах, на нее влезть бы не смог. Да и печка не давала ответа ни на какой
вопрос русской истории: если бы в эту залу действительно ворвались казаки,
они сняли бы профессора с печки. Положение было спасено, так сказать,
"народной массой" - дежурными пожарными с голосами иерихонской трубы. Все
постепенно пришло в порядок: гимназистки поправляли свои прически, а
гимназисты рыцарски поддерживали их при попытках перебраться через хаос