"Иван Солоневич. Диктатура сволочи" - читать интересную книгу автора

присылался из буржуазной Франции - в Берлине его было мало. Валькирия
грызла плитки своими беличьими зубками и время от времени делилась со мною
переживаниями, вынесенными из школы, улицы, кино и семьи. Из младенческих
уст, вымазанных шоколадом, говорила какая-то истина - странная и чужая для
меня. Но все-таки истина.
Валькирия перелистывала английские иллюстрированные журналы и делилась
со мной своими затруднениями в английском языке: очень трудный язык. В
утешение я сказал, что русский - он еще хуже.
Валькирия пожала своими худенькими маргариновыми плечиками: "Да, но
русского языка нам учить не надо, а английский - очень надо". "Почему же
надо?" "Мы, ведь, будем управлять Англией"... Младенческая истина приобрела
актуальный характер. "А Россией вы тоже будете управлять?" - "И Россией
тоже, но в Россию Минна поедет; только там русского языка не будет, так что
Минне хорошо, не нужно учить"... "Это все вам в школе говорят?" - "Да и в
школе и в "Ха-йот" (Гитлерюгенд).
В общем - я пошел к мамаше моей Валькирии и не слишком дипломатическим
образом спросил: - что это за вздор преподают немецким детям в немецкой
школе? Валькирина мамаша слегка обиделась: в немецкой школе никакого вздора
преподавать не станут. Что-же касается Англии, то... впрочем, об этом мне
лучше поговорить, с герром директором, - отцом Валькирии и мужем
Валькириной мамаши. Я поговорил с господином директором. Господин директор
был несколько смущен: он не ожидал такой болтливости от своей дочки. Да,
конечно, мы, немцы, стоим перед войной... Но я, лично не должен питать
никакого беспокойства: таких приличных русских, каким, конечно, являюсь я,
мы немцы, обижать никак не собираемся, тем более, что вы уже живете в
Германии и можете рассматриваться, как лицо, заслуживающее германского
доверия...
Я спросил: "А что будет, если я все-таки вот возьму и обижусь?"
Господин директор недоуменно развел руками: ни у Гегеля, ни у Гитлера такая
возможность предусмотрена не была... Впоследствии, в годы войны, мне
приходилось разговаривать в таких тонах, какие я раньше считал бы совершенно
немыслимыми: захлебываясь от искреннего восторга перед своими победами,
немцы искренне предполагали, что и я должен восторгаться: не было никакого
намерения меня обидеть - и это со стороны людей, которые читали ведь мои
книги! Еще впоследствии - уже в месяцы окончательного разгрома, - мой сын,
его жена, мой внук и я проделали шестьсот километров на конном возу, в
февральские вьюги, по дорогам, заваленным брошенными повозками, поломанными
автомобилями, не похороненными трупами; мы ночевали в десятках пяти
крестьянских дворов - и ни разу - ни одного разу мы не сталкивались с
желанием обидеть нас, или отказать в ночлеге нам, русским. Но даже в конце
апреля и начале мая 1945 года - за несколько дней до капитуляции, программа
завоевания России стояла так же твердо, как у моей Валькирии в 1936 году. И
ни один немец ни разу не предположил, что эта программа никакого восторга с
моей стороны вызывать не может.
Я буду просить читателя войти в мое личное положение. Я обучался в
Санкт-Петербургском Императорском университете. Нас обучали по преимуществу
марксизму. Но так как у русской профессуры никогда ничего собственного за
душой не было, то все что нам преподавалось, было основано на германской
философии истории, истории философии и истории философского права, философии
морали, - все было взято из немецких шпаргалок. Душа всякого русского