"Федор Сологуб. Помнишь, не забудешь (Сб. "Игра и кара")" - читать интересную книгу автора

забывается. Иное, впрочем, воскресает в поздних поколениях; иное же
забывается и погибает навсегда.
На синей скатерти круглого стола под люстрою видны были газеты,
книжки новых журналов и несколько горшков с белыми гиацинтами.
Много простора, света и книг было в этой комнате, а Николаю
Алексеевичу припоминалась та убогая квартиренка, которую он и его Иринушка
снимали за три рубля в месяц. Ведь их было тогда только двое, - куда ж бы
им была большая квартира? Да и что бы они стали делать с большою квартирою?
Иринушка даже не соглашалась взять прислугу. Жалованье и содержание
прислуги составили бы слишком обременительную статью в их более чем
скромном бюджете. Иринушка сама справлялась со всеми работами по хозяйству
и храбро делала все то, чему ее не учили ни в гимназии, ни дома, - пищу
стряпала, полы мыла.
Помнишь, милая, не забудешь? Иринушка, милая, помнишь?
Помнишь, Иринушка, этот маленький, захолустный городишко, грязный,
тусклый, ленивый, сонный, этот злой город, осатанелый от лени, водки и
сплетен?
Пришлось прожить в нем несколько лет. И особенно тяжело было в первый
год.
Николаю Алексеевичу еще ничего было, - он был постарше. А его
шестнадцатилетней Иринушке, должно быть, круто приходилось. Но она не
жаловалась и всегда очень была весела. Сама смеялась и Николая Алексеевича
забавила. Звонким, зыбким смехом заслоняла от него уродливый лик темной
жизни. Разгоняла злые чары жизни, как умела, как могла, - смехом, песнею,
пляскою.
Иринушка, милая, помнишь, не забудешь?
Помнишь, Иринушка, эту первую осень, беспросветную, холодную, мокрую,
злую?


Глава 5


Серые тучи облекли все небо, и серый, холодный, скупой сеялся сквозь
них свет осеннего, скудного дня. Тоска разлита была в тяжелых, мокрых
тучах и в воздухе холодном и сыром, - и от земли, от этих немощеных улиц,
поднималась неизбывная тоска.
Весь день шел дождь, мелкий, упрямый, маленький и злой дождичек,
гнусный спутник маленькой, тусклой жизни серого захолустья. Стекла
маленьких окон были от этого дождика слезливо мокры, и жидкая, липкая,
черная грязь лежала на улицах, а на мостках, гнилых и грязных, пухли и
зябли рябые лужицы, и мокры были давно уже голые ветки берез и осин в
садах и огородах за серыми заборами.
Ветер проносился порывами, воя злобно и жалобно, сырой и холодный, и
с мелкою яростью трепал эти голые ветки мокрых, растрепанных деревьев. И в
тонких визгах ветра все та же слышалась безумная тоска.
По улице медленно тащилась телега с какими-то серыми кулями, колесами
увязая в грязи. Пегая лошаденка тяжело ступала, звучно хлюпая в грязи
ногами и тяжело дыша, вся мокрая, понурая, жалкая. И была она такая же
тихая, с плачущими глазами, с растрепанными ветром мокрыми космами седой