"Александр Солженицын. Красное колесо: Узел 3 Март Семнадцатого, часть 1" - читать интересную книгу автора

неудаче твердые цены, Громана, Воронкова, печать... Да, конечно, прошлые
ошибки были, и трудно представить, чтобы в огромном государственном деле не
ошибались люди, им управляющие,
(но тогда чего же не может Блок простить правительству?)
или не ошибались бы критики со стороны. Ну, были назначены низкие
твердые цены. Я не буду возвращаться к этому моменту. Возможно, что
отдельные исчисления были неточны.
(И этот истинный сострадатель русского мужика, 14 лет назад еще не член
к-д, написал "Вымирающую деревню", где подсчитывал сотые доли копейки
крестьянского бюджета!)
Но несравненно более серьезная ошибка, что не было государственной
власти, которая проводила бы продовольственное дело планомерно...Передали
продовольствие какому-то Вейсу. Да кто такой Вейс? (Голоса: "Дурак! Немец!")

Там, где Шингарева ведет партийный долг, он мельчится, а может быть и
кривит. Изо всех сил защищает все виды общественных комитетов, особенно
Земгор, приводит комичные заслуги каких-то льготно-научных сборников земских
старателей, льготно-освобожденных от воинской службы. Не замечает, как
противоречит себе:
Что это за недоумение, будто где-то можно обойтись без политики?
Господа, ведь ваше собрание - политическое, вы - не продовольственный
комитет. Политика - это существо государственной жизни. Если вы устраните
политику - что же у вас останется? Величайшее заблуждение, что с
каким-нибудь государственным вопросом можно и нужно не связать политику.
И тут же изломно возвращает правительству укор:
Не вводите вашей безумной политики в продовольственное дело! У нас
диктатура безумия, которая разрушает государство в минуту величайшей
опасности.
Но и в партийные минуты нет в его речах высокомерия и злобности, как у
других лидеров оппозиции. Он выговаривает все эти партийно-обязательные
фразы - а слышится его грудной голос, придыхательно взволнованный русскою
бедой. Он указывает и подлинно слабые места у Риттиха: торопливость в
переоценке российских возможностей, поспешливость убедиться в торжестве
патриотического порыва - там, где, может, разверстка была слишком легка, а
вот Тамбовская никогда не вывозила больше 17 миллионов пудов, а на нее
наложили 23, - и придется сдавать с десятины по 30 пудов, а в Воронежской по
40...
Он сам в эти цифры вслушивается, всматривается, хмурится (их запомнить
не худо б и нам, скоро придется сравнивать), - он ощущает эти неоглядные
просторы, застрявшие жизненные массы амбарного зерна, и темное (и разумное)
мужицкое недоверие к городским обманщикам. И вдруг, как очнясь, свободную
голову выбив из партийной узды, он объявляет опешившей Думе:
Министр прав, когда говорит: помогите и вы! Да, господа, хлеб надо
повезти. Если отдавали своих детей, последних сыновей, то надо отдать и
хлеб, это священный долг перед родиной.
А беспокойный, невиданно деятельный, неутолчимый в спорах министр
земледелия - снова на трибуне! Но Дума не желает больше слушать его, и вся
левая часть дико шумит, требуя перерыва.
Родзянко: Покорнейше прошу занять места. (Шум. Голоса слева: "Перерыв!"
"Перерыв!" "Это неуважение к Государственной Думе!")