"Александр Солженицын. Красное колесо: Узел 3 Март Семнадцатого, часть 1" - читать интересную книгу автора

собравшись, обсудить прежде всего текущий момент и как-нибудь порезче
выразиться о правительстве, раскачивая обстановку. (Предыдущая революция
показала, что ее можно достичь только непрерывным раскачиванием). Тоже все
это зная, правительство в этот раз набралось храбрости запретить два
остальных съезда прежде их начала. Толпились на тротуаре Большой Дмитровки
городские головы, земские деятели, именитые купцы, съехавшиеся со всей
России, а полиция не пускала их в здание. Пока князь Львов составлял с
полицией протокол о недопущении, земские уполномоченные перешушукались,
утекли в другое помещение, на Маросейку, и там "приступили к занятиям", то
есть опять-таки не к скучной продовольственной части, но к общим суждениям о
политическом моменте. В подготовленной непроизнесенной речи князя Львова
было:
На самом краю пропасти, когда может быть осталось несколько мгновений
для спасения, нам остается воззвать только к самому народу. Оставьте попытки
наладить совместную работу с нынешней властью!... Отвернитесь от
призраков! - власти нет, правительство не руководит страной!
И похоже было, что - так. (Как выразился Щегловитов, "паралитики власти
что-то слабо боролись с эпилептиками революции"). Все более вырастающий в
первого человека России князь Львов, бурно приветствуемый, нагнал заседание
своих земцев на Маросейке, и принятая там резолюция была еще резче его речи.
Съезды Союзов, избегая разгона, собрались на частных квартирах - и полиция
не сразу решилась нарушить неприкосновенность жилища. Когда же пришла,
резолюции уже были приняты или голосовались тут же, при полиции:
... Режим, губящий и позорящий Россию... Безответственные преступники,
гонимые суеверным страхом, готовят ей поражение, позор и рабство!... Этой
бессовестной и преступной власти, дезорганизовавшей страну и обессилившей
армию, народ не может доверить ни продолжения войны, ни заключения мира.
И правда, что ж оставалось власти? Либо тут же уйти (а пожалуй, уже так
было запущено и допущено, что хоть и уйти), либо все-таки эти съезды
запретить?
А еще собрался в декабре и съезд промышленных деятелей, и тоже
обсуждать продовольственный вопрос. И на хвосте тех программных пылающих
резолюций нашлось два слова для начинаний Риттиха:
новые меры правительства только довершают расстройство.
Ибо это правительство никогда не найдет выхода ни в чем.
А скромный малоизвестный Риттих возмерился и взялся вникнуть в
подробности и выход найти. С первых же дней вступления в должность он
установил: что хлеба заготовлена одна двенадцатая того, что нужно: сто
миллионов пудов вместо миллиарда двухсот; что все партии и вся печать уже
отговорили, что хотели, о твердых ценах, и забыли о них, - но твердые цены
нависли над хлебным рынком, заперли его, и торговый аппарат бессилен извлечь
хлеб из амбаров; позднеосенний съезд сельских хозяев, где было много
председателей земств, кооперативов и крестьян, настаивал на повышении
хлебных цен - так, чтобы эти цены оплатили стоимость производства, труда и
еще провоз от амбара до станции, который по ценам деятелей Прогрессивного
блока предполагался нетрудоемким и даже несуществующим, оплачивался так и
быть за 20 верст доставки, хотя везли и 90, да по бездорожью.
Повышать цены этою зимой было уже упущено: деревня только ждала бы еще
более высоких. Гужевой же транспорт от амбара до станции Риттих сразу, с 1
декабря, взял на себя смелость оплатить ("франко-амбар", то есть цена