"Владимир Соколовский. Планида" - читать интересную книгу автора

вертелся, как на иголках, где не хватало слов - на руках, пальцами старался
объяснить, сколь выгодна мужику большевицкая линия. Однако чаще всего после
таких собраний крестьяне, охрипнув от ругани, вываливались на улицу и
начинали сворачивать друг другу скулы. Дрались молча, страшно и жестоко. А
Никифор торопился домой, - ждать конца было опасно. Раз припозднился -
пальнули вслед из карабина. Не попали, только лошади ухо прострелили. Но
потихоньку дело в деревне пошло на лад - возникал какой-то актив, Советы, с
которых можно было и бумажку стребовать, и так вызвать кой-кого, поспрошать.
Перестал Крюков по уезду колесить. Там более, что неспокойно стало. И в
уезде, и - вообще. Перли белые. Сначала раненых стали завозить: ищи, Никифор
Степаныч, куда разместить! Потом части отходящие - опять Крюкову работенка.
А потом - штабы, лошади, обозы, бабахает где-то... Совсем обалдел, не спал
неделю. Раз забежал к Евсейчику, - не могу! Сымай! Давай карабин! Не дашь -
все равно уйду. У меня наган есть.
Потемнел Евсейчик лицом. - Если уйдешь, - говорит, - я тебя, гад, на
любом фронте сыщу, и кем бы ты не был - собственной рукой шлепну, паразит.
Ступай. И знай - разговор еще не кончен. Может, я тебя за эту твою насквозь
контрреволюционную выходку и после полной победы прищучу. Кровью свои слова
искупи. Кровью, гад!!
Струхнул Никифор, выскочил из кабинета. Опять, однако, крутиться надо -
Крюков здесь, Крюков там... Как-то подскочил Митька Котельников, секретарь:
отпусти, Никифор Степаныч! - чуть не пристрелил, да. Наган не заряжен был.
Ончилась мука в городе. Поехал снова по уезду, муку собирать. Давали
мало, да к тому же неохотно ездили мужики в уезд с мукой - обозы вырезали по
дороге. Иногда и так было: перехватит Крюков в деревнях несколько мешков,
загрузит в пролетку, - погоняй, Никита!
И вот вернулся как-то таким образом он ночью в уезд. Отпустил Никиту с
пролеткой и пошел к себе, в пустую избу. Утречком встал, потопал на службу,
в уисполком. Идет себе тихонечко, думает, как бы уезд попроворнее к мировой
революции сготовить. Тихо в городе. Вдруг слышит - вроде смеются где-то.
Глаза от земли поднял - ох!.. - два офицера с молодухами у забора стоят.
Задохнулся Никифор, за грудь схватился: этто што такое?!
А тут - ать! ать - целый взвод из проулка вываливает. Откуда только
сила взялась: мигом забор перепорхнул; забежал за баню, стоит. Прошли вроде.
Перебежал тогда огородами в другой проулок, и - бочком, бочком, - на
окраину. Там забрался тихонько в старый сруб, перебился до вечера. Вот
дела-то! Неуж покуда он за хлебом ездил, белые-то город взяли? Ох, ушлые. Да
што делать-то счас. Ну, жись-жистянка, судьба-планидушка... Домой идти никак
нельзя, как его еще ночью не дернули. А куда? Все время в срубе сидеть не
будешь - опасно! - есть-пить надо, опять же. У Евдокии семья большая, не
гоже ее под монастырь подводить. Вот беда.
И вспомнил тут Никифор, что имеет проживание в этих краях
уисполкомовская пишбарышня, Манюня Усякина. Стал он думать - за и против. С
одной стороны, Манюня как бывшая жена классового врага - пристава,
сгинувшего неизвестно куда на первых днях революции, особого доверия не
внушала. В уисполком ее приняли только потому, что ранее, до замужества с
классовым врагом, она жила в губернском городе, где обучалась на курсах
пишбарышень. Вот и пришлось посадить Манюню за реквизированный откуда-то
Клюевым "ундервуд" - раз есть машинка, надо же кому-нибудь на ней и
печатать. Ну, это ладно. Это одно. А другая сторона - не могло, все-таки,