"Борис Соколов. В плену" - читать интересную книгу автора

голые доски и после ночного переезда мгновенно засыпаем. Жалоб на бессонницу
я ни от кого не слышал.
На следующий день сразу с утра начинаются перевязки. Здесь все беднее:
и питание, и перевязки, для которых используются бинты из гофрированной
бумаги, правда, довольно прочной. Для многих это спасение, так как раны
загноились, бинты промокли и сильно смердят. Перевязываться заставляют всех,
главным образом, потому, что хотят поймать здоровых, выдающих себя за
раненых. А такие имеются. Санитар требует, чтобы и я шел на перевязку. Я
предъявляю справку о ранении и объясняю ему, что перевязывать рану мне не
нужно, так как повязка сухая и воспаления нет, а при перевязке рану могут
заразить. Но все тщетно; санитар настаивает, может быть, желая получить
отступное. Тогда я, как это здесь и не только здесь принято, разражаюсь
бранью и угрозами, что оказывает должное действие и санитар, как Загорецкий
на балу у Фамусова, исчезает. Впрочем, другого выхода у нас нет; никакой
реальной власти врачи здесь не имеют, и их никто не боится.
Так проходят недели две. Жизнь течет спокойно. Никаких немцев мы не
видим, как будто их совсем нет. Русские врачи и санитары, проявившие в
первые дни такую завидную активность, а затем совершенно обленившиеся,
больше нас не беспокоят. Что делается в мире, совершенно не знаем. Живем
здесь, конечно, голодновато. Пол-литрового черпака мучного супа, вроде
жиденького киселя, без хлеба, на весь день мало. Но я постепенно начинаю
ходить с палкой и между казармами и у заборов в числе многих собираю лебеду.
Из пожухлых листьев и верхушек стеблей мы варим на костерках кашу. Особенно
удачными считаются дни, в которые удается собрать горсть мелких черных семян
этого превосходного и напрасно не окультивированного человеком растения.
Развариваясь, семена лебеды сильно увеличиваются в объеме. Получается желтая
жирная каша, вкусом напоминающая молочную кашу из пшенички. Это служит
отличным дополнением к пайку. Однако жнецов много, а плантации невелики и
скоро иссякают.
Заметно стало увеличиваться число постоянно лежащих, то есть неходячих
больных. У одних разболелись раны, а другие ослабли. Но есть и немало таких,
которые стремятся как можно дольше задержаться в госпитале, или как здесь
говорят, "зазимовать". Для этого некоторые даже умышленно растравляют себе
раны. Только малая часть, в том числе и я, держатся мнения, что из госпиталя
нужно поскорее вырваться на работу, в идеале, конечно, попасть к крестьянам.
Наконец наступает день отправки, как говорят, в лагерь для
выздоравливающих. Оставляют только безнадежно лежащих. Впрочем, кое-кто
прикидывается более больным, чем на самом деле, и остается на месте. Особых
строгостей при отборе на отправку нет.
Уже под вечер нас сажают в большие и комфортабельные автобусы не только
на сиденья, но и на пол, и мы катим по тесным и кривым улицам Риги. По узким
тротуарам местами густо идет народ. Но почему-то некоторые идут только по
мостовой и испуганно шарахаются в сторону перед колонной автобусов.
Пристально вглядываясь, уже в густых сумерках замечаю, что на груди и спине
у этих людей нашиты желтые шестиугольные звезды, размером с большое
блюдечко. Это евреи. Раньше я слышал, что при Гитлере антисемитизм достиг
высокого накала, а теперь это вижу. Достаточно взглянуть на понуро и
безнадежно бредущих по грязной и мокрой мостовой ссутулившихся отщепенцев с
пришитыми звездами. Сам антисемитизм, нужный Гитлеру, с одной стороны, как
отдушина для всех претензий немцев и оккупированных народов, а с другой как,