"Борис Соколов. В плену" - читать интересную книгу автора

давим друг друга. Поэтому, черпая воду котелками, половину расплескиваем и
разливаем. В одно мгновение ведра пустеют. Их убирают и дверь опять
задвигают и запирают на засов. Все кое-как напились и теперь ворчат на
старого спекулянта, но лениво и беззлобно. Больше укоряют его за выдумку с
лимоном, чем за саму спекуляцию.
Вскоре поезд трогается и едет дальше. Сейчас посередине вагона стоит
высокий, худой как скелет солдат лет тридцати с длинным лошадиным лицом и
большим кадыком. Рядом с ним - невысокий, поплотнее и помоложе. Оба в
каких-то рваных и расхристанных шинелях. Высокий многословно и со злобой
предрекает скорую победу немцев и взятие ими Ленинграда. Последнее особенно
кажется мне чудовищным и невозможным. И тут черт, несмотря на мои благие
намерения не соваться со своим мнением и не выскакивать, дергает меня за
язык:
- Ну, Ленинград, положим, им не взять.
В ответ на меня сыпется поток ругани и угроз. Высокий истошно кричит:
- Коммунист, политрук, сволочь. Покажем на тебя немцам.
Коренастый подтягивает:
- Чего там показывать? Своим судом порешим.
Со стороны еще какие-то двое бросают реплики в том же духе. Коренастого
это подбадривает. Он, наступая на ноги, идет ко мне, в руке у него
появляется нож.
- Говори, гад, ты кто: коммунист, политрук?
Рукояткой ножа сильно давит в лицо, прижимая голову в угол вагона.
Сосед слева отворачивается и проворно отодвигается как можно дальше.
Естественный импульс - сопротивляться, отбиваться - и одновременно
калейдоскоп мыслей. Их несколько, они вооружены и по-видимому не ранены, а я
даже стоять не могу. Помощи ждать неоткуда, общее настроение явно не в мою
пользу. Впрочем, большинство, как всегда, индифферентно: отвяжутся промолчат
и прирежут - промолчат. С моей батареи в вагоне, кажется, нет никого, да и
помощи от них ждать не приходится: притаятся, как тогда, при перестрелке с
немцами. Власти здесь нет никакой, вагон наглухо закрыт, колеса стучат, а на
конечной станции выбросят еще один труп - и все. Все это требует
сдержанности. Отвечать, однако, нужно:
- Нет.
- Врешь, сволочь, мать, мать, мать!
Тупой стороной ножа, сильно надавливая, проводит мне по горлу. Подходит
высокий. В руке у него тоже какой-то металлический предмет. При слабом свете
от зарешеченного оконца вижу, как из противоположного угла поднимается
широколицый, черный и каким-то нутряным, рокочущим басом вставляет:
- Своего политрука и взводного порешили, а этого беречь будем?
Дело оборачивается скверно. Чтобы как-то разрядить обстановку говорю
гоном, вероятно, не очень бодрым:
- Что вы, ребята? Что я сказал такого?
Это подливает масла в огонь. Долговязый, матерясь, с каким-то взвизгом
замахивается. Сейчас конец - будут бить, а войдя в раж, пырнут ножом. К
горлу подступает противное чувство теленка, которого вот-вот будут резать.
И вдруг чудо. Приходит не то что помощь, а прямо избавление. Старичок,
тот самый, что торговал водой, разбитным, немного певучим новгородским
говорком бросает:
- Ну что ты, дроля. (Слово-то чисто новгородское). Ну какой он