"Борис Соколов. В плену" - читать интересную книгу автора

уверения в обратном, твердо считает, что "моя хата с краю" и "больше всех
мне не надо". В армии этого мнения держатся все: от маршала до солдата.
Такое равнодушие и порождает наши неурядицы. Во время войны они делаются
более заметными. Только и всего. Таков наш национальный характер.
По этой ли причине, или отчего другого, мы еще внутренне
недисциплинированны. Получив приказ, мы, в отличие от немца, больше думаем
не о том, как этот приказ получше выполнить, а о том, как бы сделать так,
чтобы его обойти, уклониться, и, если возможно, то и не выполнить. У нас
везде, а тем более в армии, дисциплина лишь внешняя, только когда перед
тобой начальник. Настоящей же, внутренней дисциплины нет. Все это и делает
нашу армию, при всей ее несметности, малобоеспособной. И воюем мы всегда не
умением, а числом. Если бы это было не так, то не нужно было бы и говорить
этого. Так было во всех прошлых войнах, и так происходит сейчас.
Но во всех войнах, когда могучие европейские армии вторгались в глубь
России, они сначала били и гнали русскую армию, а затем всегда натыкались на
две неприступные крепости, имя которым Пространство и Климат. Когда же они
пытались осаждать эти крепости, то война принимала затяжной характер. И
тогда вступала в войну наша третья, еще более могущественная крепость, имя
которой - неприхотливость населения. Сидя в этой крепости, мы могли воевать
до бесконечности, чего ни одна европейская страна выдержать не могла. А
когда вторгшиеся армии в тщетной и безнадежной борьбе с этими крепостями
выдыхались, наша армия их добивала. Это уже проще. Вот так и сломали себе
шею Карл XII и Наполеон, а теперь ломает Гитлер.
Сейчас нас сортируют по справкам о ранении на три категории. Первые это
легкораненые, могущие ходить. Их просто присоединяют к довольно густым
колоннам пленных, идущим под немногочисленным конвоем на запад. Следующая
категория, в которую попадаю и я, это различные раненые, не могущие ходить
сами, - так называемые транспортабельные. Нас в ожидании транспорта тесной
кучей усаживают и укладывают вблизи шоссе без конвоя, которого, видно, нам
не полагается. И, наконец - нетранспортабельные. Их относят в дальний сарай
и не повезут никуда. Жить им осталось недолго.
В нашей большой транспортабельной группе очень оживленно. Впечатление
такое, что ни у кого ничего не болит и сидят и лежат не раненые, а
отдыхающие, но зачем-то забинтованные солдаты. Больше всего говорят об
умелой и проворной работе всем понравившихся немецких хирургов и о вискозных
или, как мы их называем, шелковых бинтах. Общему хорошему настроению
способствует теплая погода, чистые хорошие повязки, недавний завтрак и
предполагаемый обед, а главное, пожалуй, то, что с тобой хорошо обращаются,
и то, что с войной покончено.
Рядом со мной сидит Ваня Петрушков. Он так замотан вискозными бинтами,
что на лице виден только рот, один глаз, да две ноздри. Сейчас он совсем не
унывает и даже пытается что-то мне рассказать. Что он говорит, разобрать
невозможно, но, делая понимающий вид, поддакиваю и киваю головой.
Рассказывает и одноногий, как ему, сделав множество уколов, ампутировали
раздробленную голень. Сейчас, как он выражается, "царапает, но не болит". В
общем, ничего похожего на ночную панику нет и в помине.
Вскоре подходят огромные, крытые брезентом грузовики. Начинается
посадка. Кто лезет сам, кого подсаживают санитары. Тяжело раненых на
носилках вносят в отдельную машину. Едем не больше часа и разгружаемся на
железнодорожной станции Волосово, где, кроме нас, множество раненых.