"Борис Соколов. В плену" - читать интересную книгу автора

в этом хаосе звуков не различаю источников.
Вероятно, уже около полуночи появляется высокий худощавый врач в
сопровождении двух помощников с фонарями. Санитары встают и вытягиваются.
Усталым, но твердым голосом, не знаю, на каком языке, но понимаемом всеми,
произносит:
- Я немецкий доктор. Кому я нужен сейчас?
Подходит к одному, другому, третьему, и везде со своими помощниками
быстро и деловито оказывает помощь. Солдату с отрубленной ногой накладывает
жгут. Ване Петрушкову делает укол, и пока фельдшера обтирают ему лицо, шутит
с ним, хлопая по плечу. Ваня, с бульканьем во рту, что-то пытается ответить,
а потом успокаивается и ложится. Успокаивает и тяжело раненного позади меня.
И сразу наступает тишина. Всем стонущим он не помог, да и не был в
состоянии это сделать. Просто сам факт появления этого усталого врача
прекратил панику, заставил каждого взять себя в руки и вселил уверенность,
что о нем позаботятся. Как бы всех нас погладил по головке и сказал: "Ну не
плачьте, заживет".
Ночью Жилин умер. Утром он был совсем холодный. Наверное, спасти его
было невозможно, уже в машине он был очень плох. А здесь, с тех пор, как его
положили, не шевелился и не говорил. Кроме Жилина, санитары выносят еще
несколько умерших за ночь. Наступило утро, а с ним пришли и обычные утренние
заботы. Сейчас все спокойно. Никто не стонет и не кричит. Прошла ночь, а с
ней ушли и ночные страхи. Положение уже не представляется отчаянным.
Наоборот, начинается общее оживление, достигающее апогея при известии, что
несут завтрак. Санитары вносят дымящиеся ведра и деревянный щит с кусками
хлеба. Каждому дается по черпаку густой пшеничной каши с жиром и по куску
серого хлеба. Все подставляют котелки, а у некоторых, вроде меня, котелков
нет. Мне всегда посуду подавали, а затем ее убирали и мыли. Дома это делала
жена, а на войне солдаты. Мне бы раньше и в голову не могло придти носить
при себе котелок и ложку, затолкнутую в сапог или под обмотку. Сейчас
санитар дает мне плоскую алюминиевую солдатскую кружку, в которую и
накладывает теплую, аппетитную кашу. Но вот беда: в эту кружку каши входит
меньше. Мне это первый урок за барство, с которым теперь нужно прощаться.
Однако не все поступают, как я. Многие, не соглашаясь с уменьшением порции,
отказываются от кружечки, а взамен протягивают пилотку.
Вскоре после завтрака начинаются перевязки. Сначала на носилках уносят
тяжело раненных и забинтованными возвращают обратно. Говорят, что на пункте
делают даже простейшие операции. Затем начинают брать и ходячих. Держась за
санитара и опираясь на палку, скачу и я. Добираться до перевязочного пункта
недалеко. Он находится на Нарвском шоссе в доме, где когда-то была почтовая
станция, а совсем недавно контора колхоза. Санитар помогает дойти до крыльца
и подняться на несколько ступенек, а затем уходит. В прихожую вхожу сам.
Здесь на меня неожиданно бросаются два дюжих парня в белых халатах. В одно
мгновение они стаскивают с меня шинель и ботинок и задирают штанину. Не
успев опомниться, я буквально в ту же секунду оказываюсь распластанным на
операционном столе в следующей большой комнате со свежевыбеленными стенами и
потолком и полом, застеленным чем-то вроде светлого линолеума. Кроме стола,
на котором я лежу, в комнате еще два стола; на них сейчас тоже перевязывают.
Около меня хирурги с марлевыми повязками на лицах и несколько веселых
молодых парней, о которых почему-то хочется сказать: "Ах вы, черти,
такие-сякие".