"Борис Соколов. В плену" - читать интересную книгу автора

на двух пожилых солдат. Один, что постарше, стоит, другой почему-то на
корточках. Оба медленно поднимают руки. Меня этот жест озадачивает своей
неожиданностью и противоестественностью. Растерянно спрашиваю:
- Что вы делаете?
Старший, прямо глядя мне в глаза, как-то раздумчиво произносит:
- А что еще делать? Не видите, что ли, сами?
У второй пушки такой же кошмар. Останавливаюсь, как от удара поленом по
голове. Сбоку, совсем близко, выскакивает молодой парень в такой же
сдвинутой на затылок каске и с тем же круглым, потным, раскрасневшимся
лицом. Теперь его автомат у пояса прямо, чуть не в упор направлен на меня;
палец на спусковом крючке.
Так вот она, моя смерть. Каждый видит свою смерть в каком-то образе,
последнем для него. Один, как безучастное лицо врача, другой, как
вопрошающее и расстроенное лицо близкого человека, третий, как муху на
потолке или узор на обоях. Мне повезло: я, как древний язычник, вижу
возбужденное молодое лицо бога войны. Так видели свою смерть римские
легионеры.
На мгновение наши глаза встречаются. И вдруг происходит невероятное.
Парень резко нагибает автомат и качнув его в сторону, как косарь взмахнув
косою, дает короткую очередь.
Чувствую сильную подножку под правую ногу и падаю. Вскакиваю и опять
падаю. Опять вскакиваю и опять падаю. Впечатление такое, что нога мягкая и
расползается, когда я на нее становлюсь, но никакой боли нет. Тем временем
все опустело, нет ни своих, ни немцев. У пушки неподвижно лежат несколько
солдат; один - поперек лафета. Убиты они или ранены - не знаю; много ли
увидишь лежа. Отползаю шагов на двадцать в густой ольшаник. Сильная стрельба
идет где-то совсем близко. Одной очередью срезает несколько веток, которые
падают на меня и рядом. Затем понемногу стрельба уходит дальше и наступает
тишина. Ползу поглубже в лесок, там спокойнее.
Вот и разменялись пешками: недавно московский шахматист моей рукой снял
с огромной доски пешку, а сегодня шахматист из Берлина снял с доски меня.
Как просто, даже немного смешно.
Сейчас, вероятно, полдень. Точного времени я не знаю, так как у часов
разбито стекло и смяты стрелки. Теплый, тихий осенний день. Спокойная добрая
природа. Даже не верится, что здесь было всего несколько минут тому назад.
Понемногу успокаиваюсь и привожу мысли в порядок. Во-первых, что с ногой?
Сажусь и смотрю. Ботинок в крови и под ним лужица крови. Отпускаю шнурки, но
ботинок не снимаю. Чистое полотенце, которое получил от Марии и с досады
намотал на ноги, служит чистой повязкой, сейчас промокшей от крови, но
предохранившей от попадания в рану грязи. Нога отекла и распухла и теперь,
когда наступило успокоение, болит, особенно сильно при движениях и
поворотах. Эта боль не дает мне посмотреть, одна у меня рана или две,
насквозь или вслепую, и куда именно. С большим трудом размотал обмотки и
убедился, что ранена стопа.
Постепенно успокоившись, почувствовал, что сильно проголодался: ведь со
вчерашнего вечера ничего не ел. И вот сейчас я вспомнил про сухарь, который
мне дал солдат. Тогда я еще подосадовал на него, считая, что привезут
горячий завтрак. Как мне сейчас стало стыдно, ведь и Мария, и этот солдатик
сделали мне добро, а я ответил досадой и неблагодарностью, пусть
невысказанной, но это ничего не меняет. И, наконец, почему этот молодой