"Борис Соколов. В плену" - читать интересную книгу автора

не могут. Одним броском добегаем до насыпи, перемахиваем через нее и
попадаем как раз в расположение своего дивизиона.
Это большая удача. Здесь меня знают, и я многих знаю. Во время
расспросов один офицер пытается вытащить из моего пистолета запасную,
оставшуюся у меня обойму, так как патроны очень дефицитны. Здесь я
спохватился, но потом эту обойму у меня все-таки вытащили.
Иду докладывать командиру дивизиона Лещенко. Сейчас, когда напряжение
снято и организм расслабился, охватывает какое-то противное чувство: дрожу и
непроизвольно стучу зубами. И одновременно наползает каменный сон, глаза
закрываются сами и засыпаю стоя. Такое же состояние я заметил и у некоторых
своих солдат. Лещенко понимающе смотрит и, толкнув рукой, показывает:
- Иди в землянку и отдохни. Расскажешь потом.
В сознании почему-то застревает мысль, что в армии не говорят "спать".
"Спать" - слово ругательное. В армии говорят "отдыхать".
Едва добравшись до землянки, мгновенно засыпаю. Сквозь сон слышу
близкую орудийную стрельбу и сотрясающие землю сильные взрывы,
подбрасывающие меня на топчане. Похоже на бомбардировку с воздуха. Однако не
просыпаюсь.
Сколько проспал - не знаю. Часа два-три, не меньше. Очнулся от этого
каменного сна и сразу не понимаю: где я и что со мною. Постепенно сознание
возвращается. Теперь чувствую себя бодро. Выбираюсь из землянки и
пригнувшись иду по ходам сообщения разыскивать майора. Вся позиция временами
обстреливается. Отсюда отвечают по крайней мере две батареи. Нахожу майора
на наблюдательном пункте. За те несколько дней, что я его не видел, Лещенко
сильно похудел и выглядит смертельно уставшим человеком. И даже тон его
речей стал как-то мягче и неувереннее. Немного послушав, Лещенко меня
прерывает:
- Слышал уже. Мне докладывали. По-моему, ты поступил правильно и
держался хорошо. Даже немца свалил. Но как в штабе посмотрят, не знаю.
Донесение я написал. Собери своих и ночью отправляйся. Сейчас не пройдешь:
видишь, что делается. Впрочем, не знаю, продержимся ли до ночи.
Опять залезаю в какую-то землянку. На мгновение засыпаю и тут же
просыпаюсь. Назойливо лезут в уши и в голову выстрелы и взрывы. Хочется
крикнуть:
- Довольно стрелять, хватит. Хочу тишины, только тишины.
Однако молот не перестает бить и грохотать. Кажется, что этот грохот
идет отовсюду: спереди, сзади, сверху, снизу. Но постепенно к вечеру
стихает. Становится как-то спокойно. Лежу и думаю. Вот я и сделал шаг за
порог смерти, а страха не было. На войне страха нет, есть предельное
физическое и нравственное напряжение, есть инстинктивные, неосознанные
поступки. А страха нет. Инстинкт, как автопилот, берет на себя управление,
когда сознание уже не может или не успевает справляться. В то же время я не
могу сказать, что я не подвержен страху. Я как сейчас помню детский страх,
овладевавший мною, когда злобные, черствые и душевно ленивые школьные
учителя, не умея и не желая воздействовать на детей, вмешивались в жизнь
семьи, вечно вызывая родителей в школу. Испытывал я страх и перед
клеветниками, против которых у нас защиты нет. Боялся шумного соседа, годами
лишавшего меня и мою семью покоя, и против которого нет управы. Все это
гораздо страшнее даже смерти на войне, на войне смерть суматошная, а такая
смерть не страшна.