"Леонид Сергеевич Соболев. Зеленый луч (про войну)" - читать интересную книгу автора

поможет, возьмет за ручку и поведет... Небось Пушкин в шестнадцать лет
отлично знал, что делать... И Нахимов знал, и Макаров... И Чкалов в том же
возрасте уже твердо решил стать летчиком, хотя это казалось недостижимым. Да
что там Чкалов! Васька Глухов и тот выбрал себе путь и стойко держится
своего... Один он какая-то тряпка, ни два ни полтора: то Фрунзе, то
техникум...
- Петр Ильич, - сказал он неожиданно для самого себя. - Вот когда вам
шестнадцать лет было, вы кем собирались быть?
Ершов, разжигая трубку, искоса взглянул на Алешу, подняв левую бровь. И
в том, как он смотрел - ласково и чуть насмешливо, - и в полуулыбке губ,
зажавших мундштук, было что-то такое, от чего Алеша смутился: походило, что
Ершов отлично понимал, к чему этот вопрос.
Трубка наконец разгорелась, и Петр Ильич вынул ее изо рта.
- Дьяконом, - ответил он и дунул дымом на спичку, гася ее.
Алеша обиделся:
- Да нет, правда... Я серьезно спрашиваю...
- А я серьезно и отвечаю. У меня батька псаломщиком был, только об этом
и мечтал.
- Так это он мечтал, а вы сами?
- Я? - Ершов усмехнулся. - Мне шестнадцать лет в девятьсот седьмом году
было. Тогда, милый мой, не то что нынче: ни мечтать, ни выбирать не
приходилось. Куда жизнь погонит, туда и топай. Вымолил батька у благочинного
вакансию на казенный кошт, отвез меня в семинарию, а оттуда уж одна дорога.
У Алеши понимающе заблестели глаза:
- А вы, значит, убежали?
- Куда это убежал?
- Ну из семинарии... на море!
- Вот чудак! - удивился Ершов. - Как же мне было бежать? Батька у нас
вовсе хворый был - он раз на Иордани в прорубь оступился, так и не мог
оправиться. Чахотку, что ли, нажил - каждой весной помирать собирался. А нас
шестеро. И все, кроме меня, девчонки. Только и надежды было, когда я начну
семью кормить. Тут, милый мой, не разбегаешься... Да ни о каком море я тогда
и не думал.
- Так почему же вы моряком стали?
- Я же тебе объясняю: жизнь. Приехал я на каникулы, - мы в сельце под
Херсоном жили, приход вовсе нищий, с хлеба на квас, - а отец опять слег.
Меня к семнадцати годам вот как вымахало - плечи во! - я и нанялся на
мельницу мешки таскать, все ж таки подспорье. А отец полежал, да и помер.
Меня прямо оторопь взяла: еще три года семинарии осталось; пока я ее кончу,
вся моя орава с голоду помрет. Думал-думал, а на мельнице грузчики говорят:
"Чего тебе, такому бугаю, тут задешево спину мять? Подавайся в Одессу, там
вчетверо выколотишь, а главная вещь - там и зимой работа: порт". Ну, я и
поехал. Сперва в одиночку помучился, а потом меня за силу в хорошую артель
взяли. Осень подошла - я на семинарию рукой махнул: сам сыт и домой высылаю.
А к весне меня на шхуну "Царица" шкипер матросом сманил, тоже за силу. Сам
он без трех вершков сажень был, ну и людей любил крупных: парус, говорил,
хлипких не уважает. Вот так и началась моя морская жизнь: Одесса - Яффа,
Яффа - Одесса; оттуда - апельсины, а туда - что бог даст. Походил с ним
полтора годика, ну и привык к воде. С судна на судно, с моря на море - вот
тебе и вся моя жизненная линия.