"Леонид Сергеевич Соболев. Капитальный ремонт [И]" - читать интересную книгу автора

согнутого пальца лишний пепел из трубки, сунул ее с огнем в карман. В этом
тоже флотский настоящий шик: класть трубку с огнем в карман. Жизнь строится
из мелочей, и нельзя упускать ни одной мелочи. Нужно всегда, каждую секунду,
даже наедине, чувствовать себя под посторонними взглядами, если хочешь быть
безупречно-сдержанным и запоминающимся. Такова школа жизни, таков железный
закон светскости. Ливитин надел фуражку и ребром ладони проверил, приходится
ли кокарда посередине лба.
- Счастливо оставаться, господин штабс-капитан, - сказал он,
прикладывая руку к фуражке.
Штабс-капитан посмотрел на него с завистью, грустью и всей обидой
захудалого армейца. Все, что белое, - форменка, брюки, туфли и чехол на
фуражке, - ослепительно; все, что золотое, - буквы на ленточке, нашивки и
якорьки на погонах - блестит; полосы тельняшки, воротник форменки и обшлага
- темно-сини. Ровный загар сдерживает юношеский румянец, тонкий нос с
вырезанными глубоко ноздрями напоминает штабс-капитану старинные портреты
генералов в николайштадтском собрании, - порода, кровь поколений. Юноша
стоял над штабс-капитаном, подобный белому фрегату в высоких парусах над
мшистым озеленелым камнем, - будущее российского флота побеждает российскую
армию, армию гарнизонов заброшенных крепостей, армию безвестных
занумерованных полков, квартирующих в российских захолустьях. Единственное,
чем может штабс-капитан уязвить гардемарина, - это, не меняя позы и не
подавая руки, сказать небрежно: "До свиданья, юнкер". Но штабс-капитан
поднялся с дивана, протянул руку и смущенно сказал:
- Честь имею кланяться...
Разве может не покорить кого-нибудь этот юноша, дорога которого открыта
до конца жизни, юноша, рожденный для блеска лейтенантских погон и для
тяжелого полета адмиральских орлов?..
Гардемарин вышел на перрон вокзала, и штабс-капитан следил, как
уверенно и легко он пробирался через толпу. Руки прижаты локтями к телу,
кисти слегка отставлены и отмечают каждый шаг плавным покачиванием вокруг
тела. Кажется, что он только что вымыл руки и несет их перед собой, боясь
запачкать о самого себя. Эта особенная походка выдумана самим Юрием, и будет
день, когда кто-нибудь переймет эти изящные, плавные жесты, как перенял сам
Юрий манеру курить трубку.
Гельсингфорс был солнечен, чист и аккуратен, как всегда. Кажется, что
солнце никогда не покидает этот город; зимой оно нестерпимо сияет на
сметенных к панелям сугробах, на обсыпанных инеем деревьях, на гладком льде
замерзшего рейда. Летом оно жарко наливает до краев неширокие улицы финского
голубого камня и вязнет в густой листве бульваров и садов. В этот майский
день Гельсингфорс стоял на граните своих набережных у тихой воды рейдов
аккуратно и чистенько, как белокурая крепкая фрекен в крахмальном переднике
у кафельной плиты над тазом теплой воды: чистый, неторопливый,
хозяйственно-удобный город. Зеленые трамваи катились, как игрушки. Витрины
каждого магазинчика миниатюрно-солидны, а на Эспланаде они размахивались во
всю стену, и тогда солидность их граничила с роскошью, и в них беспошлинные
иностранные товары. Бесшумность автомобилей равна молчаливости их шоферов.
Полицейские на перекрестках - в черных сюртуках, вежливы, неразговорчивы и
подтянуты. Шведские и финские надписи на вывесках, на трамваях, на табличках
с названиями улиц, шведская и финская речь неторопливой тротуарной толпы,
белокурые проборы и локоны, розовые щечки молодых людей и девушек, марки и