"Андрей Соболь. Мемуары веснущатого человека " - читать интересную книгу автора

стихии, окружающей меня в лице председателя домкома, любви Анны Матвеевны к
моему ничтожному другу и слесаря Маточкина, который после совокупления Анны
Матвеевны с Мишелем не стал мне давать проходу, допытываясь неугомонно:
- А не скажете ли вы мне, из каких таких мест будет этот хахаль,
товарищек ваш? Хочу ему морду набить, да не знаю из какой губернии он.
Сии размышления овладели мной ещё до того, как Петр Письменный заставил
меня усомниться в его порядочности, и потому я направился к Петру
Письменному, по дороге определяя размер своего разговора и заранее мысленно
обозревая всю свою многострадальную жизнь заграничного вояжа, где в каждом
городе мне попадало, как незаконнорожденному пасынку, особливо в Париже,
стараниями небезызвестного господина и контрреволюционера Свицкого, к коему
меня прикомандировали разъездным курьером, о чём я, не утаивая ни крошки,
расскажу сейчас в главе:


ВЗАД И ВПЕРЁД ПОД ЗАБРАЛОМ

Собственно говоря, тут и рассказывать нечего: гонял меня, как сукиного
сына, от одного генерала к другому, и был один такой генерал, что взял у
меня взаймы 20 франков до вечера, а по сей день их нету, и каждому генералу
приказано мне было господином Свицким говорить: "Готовьтесь! Есть приказ
быть наготове", и от каждого генерала привозил я ответ, что они всегда
готовы, а также в придачу маленький счётец.
Помня слова господина Письменного (теперь я иначе называть его не могу,
ибо лишаю его даже простого гражданского звания за клевету), сказавшего мне
на заре нашего знакомства, что могу я приходить к нему в любой час без
предупреждения, ибо очень интересует его моя личность и видит он во мне
продукт массового сдвига российского народонаселения с исторических своих
точек, что крайне важно для него в портретном отношении, я прошлёпал с
Пречистенского бульвара до Благуши пешком, по грустному недоразумению, как
всегда, обладая одной сиротливой бумажкой, имеющей хождение наравне с
серебряной монетой - ровно 1/8 тарифа для поездки трамтрамом от Арбатской
площади до центра, о дальнейшем уже не говоря.
Скрепя сердце, застегнулся я на все пуговицы своей гимнастёрки и
отдался враждебному дождю, однако не забывая по пути психологически
наблюдать за народным движением Москвы, каковые наблюдения неизменно
переполняют мою душу высокой радостью в размышлении: и куда мы только
придём?
Ибо, глубокоуважаемый Корней Аристархович, при всём сознании, что я
даже мизинчиком не притронулся к созданию творчества нашей обновленной
родины, а даже, наоборот, одно время всячески мешал воздвигать твердыни
оплота и был как бы вроде вампира, коего пауки заставляли сосать вместе с
ними кровь крестьян и рабочих, ныне поднятых на верхушку Советской власти, и
при всём убеждении, что есть я ныне в своей стране самая ничтожная личность,
не могущая даже 5 копеек внести в пользу Добролёта, я не могу отказаться от
гордости, переполняющей мою душу, при взгляде на магазины Моссельпрома или
Жиркости с их благоуханием ароматов, и полагаю, что утереть нос такому
подлому городу, как Берлин, есть неотложная задача наших вождей, а, если
можно, и Парижу,- то я заранее низко и благодарно кланяюсь всем портретам,
не смея даже про себя называть их по имени-отчеству, что позволил себе