"Чарльз Сноу. Возвращения домой" - читать интересную книгу автора

- Успокойся. Во всяком случае, это даст нам некоторую передышку.
- Ты согласна на передышку даже на таких условиях?
- За это время Робинсон, возможно, выпустит книгу, - сказала она.
Ее слова прозвучали, как сомнительная острота в духе времен
Марии-Антуанетты, но я не возражал и против этого. Ведь она говорила от
всей души, от страха, одержимости, внутренней холодности - всего, что
осталось в ней.
- И это все, о чем ты думаешь, даже в такой день?! - вскричал я.
Она ничего не ответила, налила в мой стакан лимонад и проверила,
достаточно ли у меня таблеток аспирина. Некоторое время она молча сидела
подле меня; в комнате уже стало совсем темно. Наконец она спросила:
- Тебе еще что-нибудь нужно?
- Нет, - ответил я, - ничего.
И она ушла спокойным, мерным шагом.
Ночь была жаркая, и я спал не более часа или двух. Боль все
усиливалась, я корчился в постели, обливаясь потом. В промежутках между
приступами меня одолевали мысли о новостях этого дня, то мрачные, то
светлые, светлые до очередного приступа боли. Долгое время я не вспоминал
о Шейле. Я напряженно размышлял, хоть это было и ни к чему, о том, как
скоро наступит следующий Мюнхен и какова будет тогда наша участь.
Проходили часы, и я начал спрашивать себя, уже совсем засыпая, сколько
времени нам - нет, не нам, а мне - остается жить личной жизнью? А под утро
все настойчивее, хоть и сквозь дремоту, вставал вопрос: "Если что-нибудь
случится, _что я буду делать с Шейлой_?"
Я был неразрывно с ней связан - мне и в голову не приходило в этом
усомниться. В прежние годы, когда я еще сталкивался не с повседневностью
брачной жизни, а только с мыслью о ней, я знал, что другие мужчины сочли
бы ее невыносимой; от этого теперь мне легче не становилось, - напротив,
тем острее вынужден я был чувствовать, что всему виною моя натура. И
побуждало меня к этому не сознание ответственности и не стремление
заботиться о другом человеке, - вернее, то и другое было, но под этим
скрывались подлинные истоки привлекательных и обманчивых черт моего
характера.
А истоки эти были вовсе не так уж хороши; в душе моей коренился порок,
скорее даже сочетание-пороков, которые определяли и хорошие и дурные мои
поступки по отношению к окружающим, вообще всю мою жизнь. В иных случаях я
заботился о себе меньше, чем большинство людей. Не только моей жене, но и
брату, и моему другу Рою Кэлверту, и другим я был предан искренне, без
малейшей тени эгоизма. Но в самой глубине своей это качество принимало
несколько иной вид. Не о том ли думала Шейла, когда в спальне она
упомянула о людях, помогающих другим по каким-то своим мотивам?
В основе моей натуры таилась своего рода гордость, - или тщеславие, -
которая не только заставляла меня пренебрегать самим собою, но и мешала
мне вступать в самые глубокие человеческие отношения на равных началах. Я
мог быть преданным, это верно; но только до тех пор, пока меня, в свою
очередь, не поймут, не начнут обо мне заботиться, не заставят разделять
горе и счастье другого сердца.
Поэтому, очевидно, я и стремился к тому, что обрел в браке с Шейлой: я
мог охранять ее, видеть ее лицо каждый день и взамен получать от нее
внимания не больше, - а часто гораздо меньше, - чем она проявила бы к