"Чарльз Сноу. Коридоры власти [H]" - читать интересную книгу автора

все стало казаться мне мирным, совсем не важным и немного смешным.
Дамы только что завели разговор на тему, которая приобретала все больше
прав гражданства в подобных гостиных: о школах или, точнее, о том, как
определять в них детей. Молоденькая мать, гордая и своим материнством, и
прозорливостью в вопросах образования, объявила, что ее трехмесячный сын
уже через час после своего рождения был внесен в списки Итона. "Мы бы его
и в Бейлиол записали, - прибавила она, - да только теперь туда, к
сожалению, заранее не записывают".
А куда пристроила детей Кэро? Что думает Маргарет делать со своими? Я
издали наблюдал за Дэвидом Рубином: с обычной своей изысканной учтивостью
он внимал рассказам о порядках, которые, конечно же, в душе считал
нелепыми, - о том, как за тринадцать лет вперед покупаются для детей места
в привилегированных школах. Он лишь мимоходом упомянул, что, хотя ему
самому только сорок один год, его старший сын уже на втором курсе
Гарвардского университета. Остальное время он внимательно и серьезно
слушал, и это вызвало у меня желание сделать небольшое внушение сидевшей
рядом со мной миссис Хеннекер. Я сказал ей, что американцы самые
воспитанные люди на свете.
- То есть как? - воскликнула она.
- И русские очень воспитанные, - прибавил я после некоторого раздумья,
- мы в этом отношении едва ли не хуже всех.
Лицо у нее стало испуганное, и я испытал истинное удовольствие. Правда,
сказал я, углубляясь в сравнительную социологию, у англичан низших классов
манеры совсем не плохие, куда лучше, чем у американцев того же уровня, но,
начиная приблизительно с середины социальной лестницы, манеры американцев
становятся все лучше, а наши - все хуже. У американской интеллигенции и
высшего класса манеры несравненно лучше наших. И я продолжал рассуждать о
причинах этого странного явления.
Моей собеседнице рассуждения эти явно казались совершенно излишними.
По лестнице гурьбой подымались мужчины. Голосование закончилось,
правящая партия получила обычное большинство. Однако вечер был испорчен,
настроение так и не наладилось, и в половине двенадцатого мы с Маргарет
поднялись; с нами ушел и Дэвид Рубин. Такси, урча, катилось по Набережной
к Челси, где он сейчас жил. Они с Маргарет говорили о проведенном вечере,
а я смотрел в окно, не принимая участия в разговоре. Я позволил мыслям
увести себя от действительности.
Когда мы распрощались с Дэвидом, Маргарет взяла меня за руку.
- О чем ты думаешь? - спросила она.
Я и сам не знал. Просто я загляделся на знакомый привычный город: на
исхоженные мною вдоль и поперек улочки Челси, на огни Фулхем-роуд, на сады
Кенсингтона, на Куинсгейт-стрит, по которой мы ехали к Сент-Джеймс-Парку,
- все это путаное-перепутанное, шумящее листвой, не очень-то красивое,
приземистое - в других столицах дома куда выше... Мне немало пришлось
пережить здесь, и сейчас я не то чтобы вспоминал, а, скорее, ощущал
смутные отголоски когда-то испытанного в этих местах: любовь, женитьба,
горести и радости, удовольствие от вечерних прогулок... О сегодняшнем
разговоре я не думал - он не первый и не последний, мы к таким ужо
привыкли. И все же вдруг с неожиданной силой меня захлестнула волна
нежности к этому городу, хотя в обычные трезвые часы особой любви я к нему
не испытывал.