"Сергей Александрович Снегов. Норильские рассказы " - читать интересную книгу автора

Панкратов. Он вдруг с ненавистью посмотрел на нас и снова обернулся к
Прокофьеву: - Ой, Виктор, крепкий!
Я повалился на матрац, в исступлении кусал подушку, трясясь всем телом.


СЛОВО ЕСТЬ ДЕЛО


Кто-то нудно плакал надо мной молодым жалким голоском. Плач начался
вчера вечером - наверно, сразу как привезли из суда - и продолжался уже
ровно двадцать часов; было по-человечески удивительно, откуда берется
столько влаги на слезы. Чужое рыдание выводило меня из себя. Я метался по
узкой каморке в Пугачевской башенке Бутырской тюрьмы и, задирая лицо в
потолок, ругался, кричал и требовал перестать- нельзя же так по-бабьему
распускаться! И мне нелегко, и я после суда, тоже выслушал чудовищно
несправедливый приговор, ложь на лжи, а не суд, но ведь держусь же...
Перестань, будь ты проклят, своим плачем ты сводишь с ума! Но парень,
рыдавший в камере надо мной, не слышал ни моих просьб, ни проклятий. Он
слышал только свое рыдание, он выплакивал свое горе - чужое горе, которое он
усиливал своими слезами, до него не доходило, как громко я ни старался
орать, что и у меня тоже несчастье - десять лет объявленного мне ни за что
ни про что тюремного заключения.

- Лучше уж умереть, чем так надрывать горло, - сказал я себе в
отчаянии.- И точно, почему бы не умереть, жизни больше не будет! Десять лет
мне не вынести! А и вынес бы, так незачем.
Эта мысль - покончить расчеты с жизнью - явилась мне уже в тот момент,
когда я закричал на своих судей: "Вы лжецы, ваш приговор - ложь, ложь,
ложь!" - и рванулся к ним, а два бойца охраны завернули мне руки за спину и
придавили голову к коленям, а потом вытащили из судейской камеры в коридор и
еще долго волокли по бесконечному лефортовскому коридору, пока не бросили в
одиночку - тут можешь разоряться, сколько хватит дурного голоса! Но там я
уже не орал и не проклинал судей, а метался на койке и в бешенстве кусал
подушку, чтобы дать какой-то выход душившему меня отчаянию. Вот тогда и
появилась мысль, а не прервать ли так неудачно скривившуюся жизнь? Натянуть
нос злобной судьбе- и полный расчет! Но в камере все было привинчено и туго
закреплено - никакого способа самоумертвиться, да и времени не стало -
вызвали, посадили в машину багровой окраски, грузовую, закрытую, с
камуфлирующей - чтобы не смущать москвичей на улицах -надписью на боку
"Мясо" и воротили в Бутырку, но не в старую камеру, а сюда, в одну из
комнаток знаменитой Пугачевской башни - в ней, по слухам, сидел сам Пугачев.
И под непрерывный плач верхнего соседа я с ожесточенной деловитостью стал
выяснять в новой камере, годится ли она для окончательного решения жизненной
проблемы. Камера была маленькая, на три койки, с высоким потолком, с
окошком, защищенным наружным щитком-"намордником". Я подпрыгнул на койке,
уцепился за решетку окна, прутья держали хорошо - каждый вполне годился
послужить за классический "висельный крюк". Но веревки не было, простыни
тоже отсутствовали, а из трухлявых одеял надежного жгута не скрутить, это
понималось сразу. И тут я увидел длинное вафельное полотенце, брошенное на
отведенную мне койку. Ощупав полотенце по всей длине я понял, что судьба