"Сергей Александрович Снегов. Норильские рассказы " - читать интересную книгу автора

внушительно разъяснял, что ныне не существует политических пустяков, ибо
страна достигла такого уровня развития и благоденствия, в ней так неоспоримо
победил социализм, самый справедливый государственный строй, что только у
наших заядлых врагов могут сохраняться нехорошие мысли. И потому каждое
оскорбительное слово о нашем строе, тем более - о наших вождях, доказывает
неистребленную внутреннюю враждебность и заслуживает самой суровой кары.
Враги, чувствуя свою кончину, свирепеют, и усмирение их злобы, какой бы она
внешне ни казалась крохотной, должно быть решительным и безжалостным.
- Наше общество стало бесклассовым,- сказал я однажды.- У нас уже нет
классовых врагов и классовая злоба усмирена. Против кого вы боретесь?
- Правильно, бесклассовое,- согласился он.- Все одинаковы перед
законом. Раньше красноармеец украл булку - ему порицание, нэпман или кулак
украл булку - им два месяца заключения, потому что они - разных классов.
Одни классовые враги, другие - классовые друзья. А сейчас все одинаковые:
кто ни укради, каждому - три года. Ибо вредить бесклассовому обществу в
тысячу раз преступней, чем прежнему, где царствовал антагонизм.
Такие рассуждения меня не убеждали. Я возмущался и за себя, и за
знаменитую тюрьму, где расследуют не важные преступления, а пустяки. И
десятки арестованных, появлявшихся в нашей камере и вскоре исчезавших из
нее, убеждали, что здесь, как на дурном театре, совершается какой-то
бездарный фарс. Кроме одного проходимца, признававшегося, что он пытался
шпионить в пользу любой державы, которая согласилась бы его услуги оплатить,
но попавшегося на первой же попытке шпионажа, ни один не имел за собой
настоящей - в моем понимании - вины. Все происходящее в нашей камере
казалось мне несерьезным - во всяком случае, не отвечающим тому назначению,
которым нам неизвестно почему и неизвестно зачем грозили следователи.
Чудовищность происходящего была в безмерном, бессмысленном раздувании
ничтожной мухи подозрений либо обмолвок в чудовищного слона государственных
преступлений.
И только сегодня, только в споре двух старых противников, меня опалил
жар подлинной, а не выдуманной трагедии. Вот они, два классовых противника,
сидели на одной койке - нет классов в бесклассовом обществе, оба уравнены
одной виной, противоестественно соединившей реальность и выдумку, действие и
клевету. Я не мог этого понять, не мог этого принять, моя душа разрывалась
от скорби.
Снова загремели засовы и в камере появился корпусной со стрелками. Двое
стрелков вели под руки Прокофьева - бледного, в разорванной одежде. Мы
стояли в молчании около своих коек. Стрелки посадили Прокофьева на матрац,
он обессилено завалился головой на подушку. Корпусной отдал короткое
приказание, и охрана ушла вместе с ним. Засовы зарычали и завизжали. Мы в
оцепенении продолжали стоять у коек.
Я перевел глаза с тяжело дышащего Прокофьева на Панкратова. И тут я
увидел, как снова переменился Панкратов. Перед нами стоял не
мужиковствующий, играющий- в дурачка крепыш, не разозленный яростный
спорщик, каким я узнал его этой ночью, а старик с остекленевшими глазами,
поседевшей бородой. Он шел к Прокофьеву как слепой, ощупывающий воздух.
Он наклонился над койкой Прокофьева, повернул к себе бледное, в
кровоподтеках лицо. Прокофьев не открывал глаз, дышал с хрипом. Панкратов
поднял его руку, отпустил ее - рука упала как неживая.
- Крепкий, крепкий аппарат! - не то натужно прохрипел, не то прокашлял