"Сергей Александрович Снегов. Норильские рассказы " - читать интересную книгу автора

над щитком у окна еще чернело, когда загремели засовы. В камеру вошло
человек пять - стрелки, корпусной с бумагой в руке. Мы вскочили с коек и
встали возле них, как требовали.тюремные правила.
- Кто на "П"?- спросил корпусной.
- Панкратов,- первым сказал эсер.
- Нет,- сказал корпусной, сверяясь с бумагой.- Кто еще?
- Прокофьев,- проговорил новый арестант.
- Скажите инициалы полностью.
- Виктор Семенович.
- Следуйте за мной. Вещей не брать. Корпусной вышел первый, за ним
Виктор Семенович, стрелки замыкали шествие.
- На допрос,- хмуро сказал Максименко, укладываясь на койку.- Допрос на
рассвете- штука!.. Давайте спать, ребятки, пока нас не тревожат.
Он с Лукьяничем скоро захрапели. Панкратов тяжело ворочался на своей
койке. Я тоже не мог заснуть. Где-то неподалеку, в комнате, выходящей окнами
на московскую площадь, сейчас допрашивают старого большевика. Чего
добиваются от него? Чего вообще добиваются? Где логика в том кровавом и
мерзком действии, что разыгрывается в стране? Политика это или патология?
Может, чтобы понять дух нашей эпохи, одних социальных законов, которые я с
таким усердием штудировал, недостаточно и нужно привлечь врачей-психиатров?
Кто в этом во всем виноват? И если виновные имеются, то нет ли среди них и
меня? Я ведь тоже, по молодости, по любви к коммунизму, орал всюду: "Ура
мудрому и родному!" Разве не смешал я великую идею с отдельным человеком,
разве не обожествил идею в человеке, не поставил человека выше идеи? А
он -человек этот - был недостоин идеи, которую мы слили с его именем - вот
она, трагедия нашего времени! Там сейчас допрашивают Прокофьева. Я тоже
виноват, что его"допрашивают,- виноват, что его арестовали, вино-ват, что от
него вымогают бессмысленные, лишь подлин-ным врагам, быть может, нужные
поклепы на себя! Чем же мне искупить свою вину, чем?
Я также думал о том, что мне нету выхода. И мне, и Прокофьеву, и еще
многим тысячам закрыты жизненные дороги.
И еще я думал о том, что, кажется, нашел объяснение мучившему меня
удивительному явлению. Я досиживал шестой месяц на Лубянке, в самой грозной,
в самой элитной тюрьме. Она, таково было ее назначение, таково, было о ней
всеобщее мнение, предназначалась лишь для особо крупных, особо опасных
государственных преступников, пребывание которых на воле подрывало сами
устои спокойного государственного существования. И меня неделю за неделей,
вот уже полгода допрашивал важный следователь в военной форме, с двумя
ромбами в петлицах гимнастерки - генерал, по старому счету... И то, что он
генерал, и то, что он так часто вызывает меня на допросы и так настойчиво
допытывается от меня признаний в великих преступлениях, уже
одно -свидетельство того, что я воистину безмерно опасен для основ
государственного строя. А он допытывается, верно ли, что я говорил об одном
члене Политбюро, будто его лицо, после того как он сбрил бородку, стало
одутловатым и некрасивым и мне теперь оно не нравится; и не высказывал ли я
такого же клеветнического мнения о других членах правительства? И не таю ли
я в своей голове еще более оскорбительных мыслей о Нем, о великом вожде
нашей страны? А когда я отчаянно защищался от неправедных обвинений и
твердил, что не понимаю, почему в такой важной тюрьме занимаются такими
пустяками - как, кто, о чем говорил,- мой следователь в генеральской форме