"Юхан Смуул. Ледовая книга (Серия "Школьная библиотека") (путевые заметки)" - читать интересную книгу автора

Мыс Доброй Надежды отделен от Черного материка высокой оградой. Тут
заповедник. На шоссе - ворота. А в этих воротах сидит одетый в хаки ветеран
с соломенно-желтыми усами. Он совершенно сливается с каменистым бесплодным
пейзажем, кажется его неотъемлемой частью. В его тусклых, выцветших глазах
видишь и сверкание песков, о котором я уже говорил, и пористую старость гор,
и полное равнодушие. Может быть, он сидит здесь со времен бурской войны.
На шоссе выходят три зебры. Мы вылезаем из автобусов, аппараты начинают
щелкать, и мой "Киев" тоже запечатлевает на пленке три мотающихся хвоста.
Зебры не удостаивают нас ни малейшим вниманием. Они толсты и спокойны - ни
дать ни взять полные дамы с пляжа в Пярну, которые думают лишь о том, как бы
похудеть, и тем не менее очень мало двигаются. Сходство увеличивается еще
благодаря природным пижамам зебр - их полосатым шкурам.
Мыс Доброй Надежды производит сильное впечатление. Мы долезли до маяка.
Слева Индийский океан, справа - Атлантический, а впереди та воображаемая
полоса, где воды двух океанов смешиваются. Ни высота, ни крутизна скал не
поражают так наши чувства, как огромность, бесконечность и спокойствие
океана. Даже посреди океана не ощущаешь их так остро, как здесь.
Подобный пейзаж - объятия океана с материком, суровость скал, клочья
взлетающей пены, - наверно, помогает воспитывать поэтов. Те, кто растут
среди можжевельников, орешников и валунов, рано или поздно переходят на
прозу.
Возвращаемся.
Вечером к нам на корабль пришли в гости представители японской
антарктической экспедиции. Гости заполнили музыкальный салон. В совершенно
одинаковых синих костюмах, они казались очень молодыми и похожими друг на
друга. В действительности они не так молоды. От нас их принимали Голышев и
профессор Бугаев, из летчиков - Фурдецкий, из радистов - Чернов, из
транспортников - Бурханов. Переводчиком был Олег Воскресенский, штурман
дальнего плавания и навигатор антарктической материковой экспедиции. Я был,
так сказать, представителем прессы. Все тотчас разбились на группы по
профессиям. Фурдецкому, которого окружили японские летчики, не удалось
получить переводчика - большинство наших "англичан" уехало в город. В
записных книжках тотчас появились рисунки самолетов, схемы расположения
моторов, цифры, обозначающие число лошадиных сил и высоту полетов, наброски
ледовых аэродромов. Люди, имеющие дело с техникой, хорошо понимали друг
друга. Бурханов познакомил японцев с "Пингвинами". Машины - ничего не
скажешь - хорошие. Нет даже нужды в японской вежливости, чтобы признать это.
Не знаю, что напишет в свою газету об этой встрече мистер Хикида,
корреспондент "Асахи". Среди встретившихся тут коллег мы наверняка хуже всех
понимали друг друга. Мистер Хикида говорил по-английски, я по-русски, так
что и тут приходилось прибегать к пальцам. Отдельные слова мы понимали, но,
поскольку речь шла о литературе, этого было недостаточно.
- Достоевский, - говорил мистер Хикида, - very good! [1] - Поклон,
улыбка. Я тоже отвечаю поклоном, улыбкой и "very good'ом".
- Толстой! Very, very good! - Поклон, улыбка.
- Эренбург! - Та же церемония.
Мы посидели в моей каюте, мистер Хикида закурил "Казбек" (сперва
вставив его в рот обратным концом), а я попробовал японскую сигарету. Со
стороны наша сердечная встреча могла показаться беседой немых. Я подарил
Хикиде свою юмористическую повесть "Удивительные приключения мухумцев",