"Валерий Смирнов. Крошка Цахес Бабель" - читать интересную книгу автора

Быть может, Паустовский сочинял эту фантасмагорию, покуривая папироску
типа той, которой угощал его Бабель? Во "Времени больших ожиданий" весьма
живописно описана сцена этого угощения папиросами, которые Бабель якобы
двинул в Аничковом дворце. Эти замечательные папиросы подарил царю
Александру султан Абдул-Гамид: "Тончайшее благоухание распространилось на
9-й станции Фонтана. Но тот час у нас разболелась голова, и мы целый час
передвигались, как пьяные". Такое вот чудо турецкой табачной промышленности,
за сорок лет табак не выветрился, фантастика, да и только. В смысле
бакшиш-гашиш от турецкого султана русскому царю.
Но какие литературные предъявы можно было строить Бабелю, если он по
совету самого Горького пошел в люди? Хорошо еще, что не на люди. И как начал
Бабель с 1916 года свое хождение в народные массы, так сразу все и поехало.
Местами, как в 1000 и одной ночи. О чем Бабель в своей биографии сам
поведал. Мол, привлекался по 1001 статье. И все. Если бы не события 1917
года, Бабель таки имел все шансы познакомиться с реальным уголовным миром.
Куда раньше, чем он это сделал на страницах повести Паустовского,
поселившего Бабеля в игрушечном королевстве Бени Крика.
Один иностранный издатель доказывал мне, что Бабелю шили статью за
"распространение порнографии" исключительно по поводу публикации в
"Летописи" двух рассказов. Только вот незадача, на обороте обложки
"Летописи" стоит оттиск, сделанный типографским способом "Дозволено
цензурой". После того, как цензура позволила публикацию этих рассказов, было
бы просто смешно предъявлять претензии к их автору. Когда в дополнение к
рассказанному, я дал тому издателю прослушать запись речей одного некогда
литературного мальчика, выполнявшего поручения Бабеля, у иноземца уши в
трубочки свернулись, а глаза выскочили на затылок.
Впрочем, читал я и запись самого Паустовского. Сделанную на книге
"Время больших ожиданий", которую автор подарил журналисту газеты "Моряк" А.
Аренбергу, упомянутому в книге. Дескать, друг мой, прошу помнить, что это не
документальная повесть, а "свободное повествование".
Вот Паустовский и повествует. О выдающемся чуть ли не с пеленок
писателе Бабеле, о биндюжнике Хаиме Вольфе Серебряном, который на самом деле
был таким же биндюжником, как я балериной. О том, что в 1921 году в одесских
газетах появилось объявление о смерти никому неизвестного Арона Гольдштейна,
и никто бы не обратил внимания на сие печальное сообщение, но в скобках
рядом с фамилией усопшего было написано "Сашка-музыкант". Далее Паустовский
в качестве очевидца самым подробнейшим образом описывает, как вся Одесса
хоронила в одном лице Арона Гольдштейна и сочиненного Куприным
Сашку-музыканта. На самом же деле того Арона Гольдштейна звали Александром
Певзнером, и скончался он чуть ли не за год до описанных Паустовским
событий.
Но вот что интересно: в своей повести Паустовский запросто использует
некоторые распространенные в ту пору одесские слова, которые вы отчего-то не
найдете на страницах "...нашего великого земляка, тонкого знатока одесского
языка Исаака Бабеля", как написало недавно одно заокеанское издание. И этот
ларчик с двойным дном открывается просто: Бабель прожил в Городе в общей
сложности около семи лет. Он не впитывал одесский язык с молоком матери. В
самом лучшем для Бабеля случае, он мог впервые услышать одесский язык в
десятилетнем возрасте, но... Вспомните биографию Бабеля, с утра до вечера
занимавшегося науками и вдобавок игравшего на скрипке под руководством