"Валерий Смирнов. Крошка Цахес Бабель" - читать интересную книгу автора

Западе", - утверждал Лев Никулин. Если для западных переводчиков
малочисленная элементарщина типа "ты останешься со смитьем" была
действительно головоломкой, то чем тогда являются для них фразы в исполнении
писателя В. Жаботинского типа "хевра куцего смитья"? Теперь представим себе,
что персонажи Бабеля употребляют те же выражения, что и герои его
современника Жаботинского. Нечто вроде: "- Наш Беня со своей халястрой таки
бикицер искалечил аж Тартаковского". Или россияне, за немцев-японцев даже
речи нет, понимают, что "искалечил" - подлинное слово из лексикона
бандитской Молдаванки двадцатых годов, значения которого по сию пору
отчего-то не знает Крошка Цахес Бабель, сколь бы ни пыхтели созидатели сего
образа. А уж как он хорошо торчал на блатной ховире Молдаванки, лишь бы
изучить язык и нравы налетчиков, об этом давно во всем мире известно.
"Писатель даже снимал на Молдаванке комнату, чтобы поближе узнать их
(бандитов - авт.) жизнь, но продолжалось это недолго. Его квартирного
хозяина убили бандиты, так как он нарушил законы воровской чести", - гонит
локша мэйд ин Бабель уже не Константин Паустовский, а Любовь Кузнецова.
В романе "Пятеро" В. Жаботинского, кроме прочих многочисленных
одессизмов, употреблено и не расшифрованное автором слово "альвичек".
Несколько лет назад мне пришлось пояснять русскоязычному переводчику отнюдь
не импортного производства, что образован одесскоязычный термин "альвичек"
(торговец сластями) от "альвы". То есть цареградского лакомства, который
впервые увидел и попробовал в Одессе князь Иван Долгорукий в начале
девятнадцатого века. Некогда диковинная для россиян "альва", как в
лингвистическом, так и в кулинарном смысле, впоследствии стала привычной для
них "халвой".
Все давно привыкли к тому, что как только речь заходит об одесской
литературе, тут же следует перечисление обоймы: Бабель, Ильф и Петров,
Катаев... Но нужно быть очень наивным человеком, чтобы полагать: пресловутая
южнорусская школа в начале двадцатого века вдруг взяла и выскочила сама по
себе быстрее хотюнчика на ровном месте. Так что начало одесской литературной
школы положил вовсе не "отец одесского языка" Бабель, а Рабинович. Не тот
Рабинович, который из-за популярности одесского писателя Рабиновича был
вынужден взять себе псевдоним Шолом-Алейхем, и даже не памятник с
отшлифованным ухом из дворика Литературного музея, а Осип Аронович
Рабинович. Именно он стал отцом-основателем некоторых литературных норм не
только одесского, но и русского языков.
Когда, как говорят в Одессе, Бабеля еще в отдаленном проекте не было,
Рабинович уже употреблял в своих сочинениях: "в печке прячется" (то есть
сравнения быть не может), "коми" (служащий), "Шамиля ловить" (находиться в
состоянии алкогольного опьянения), "тратта" (вексель), не говоря уже за
"ша", "чтоб вы были мне здоровы", "Гвалт: я буду кричать: ура!", "взять на
цугундер", "чтоб мне руки отсохли!".
Произведения Рабиновича печатались не только в столичных журналах
"Современник", "Библиотека для чтения", но и в московском "Русском
вестнике". И благодаря редакторским пояснениям читатели узнавали, что
означает "мешурес", "паскудняк", "шлимазальница", "магазинер", "кельня" и
иные слова одесского производства.
Рабинович даже ввел само понятие "одесский язык": "...язык одесский,
плавный и скользкий, как прованское масло, с легким букетом померанцевой
корки".