"Олег Павлович Смирнов. Обещание жить " - читать интересную книгу автора

Я уже не говорил ей о вечной любви. Гладил руку и целовал в губы не
так, как прежде, по-новому-как женщину, которую я в состоянии действительно
полюбить всерьез. Если б не война. Нынче не до любви, не до женитьбы. И в
том, как держалась на перроне Анечка, я видел те же изменения, что произошли
во мне. Очевидно, во многих произошли эти перемены. Я уехал в училище, через
три месяца Анечка уехала в действующую армию медсестрой: окончила курсы. Мы
переписывались, и по остаточной наивности я строил планы: повстречаемся на
фронте, всякое может случиться, это гора с горой не сходится... Еще три
месяца спустя Анечка написала, что полюбила одного человека, просит меня не
сердиться и, видимо, лучше прекратить переписку. Сердиться? Не имею права.
Горевать? Не с руки. Все это серьезно, и я принимаю эту серьезность, эти
необратимые реалии. Я написал Анечке так, ни о чем, чтоб только поддержать
рвущуюся связь. Она ответила с большим опозданием, сообщила, что беременна и
рожать поедет к родным мужа, в Челябинск. И опять попросила: Саша, дорогой,
давай прекратим переписку. И я прекратил. Будь счастлива, Анечка!
Была она высокая - выше меня, - смуглая, с золотистыми волосами,
заплетенными в две косы, с доверчивой улыбкой на полных, бантиком, губах, и
когда двигалась, то покачивала бедрами. Почему была? Она и есть такая.
Где-то в Челябинске.
А в Смоленске вот что было. Город освободили, но немецкие указатели и
вывески еще не успели снять, в разреженном сентябрьском воздухе прогоркло
пахло гарью, под ногами хрустело битое стекло. Я топал по этому стеклу, и
мне почему-то казалось, что можно порезаться и сквозь толстые подошвы
кирзачей. Развороченной улицей я поднялся к центру, к площади, и здесь, в
сквере, увидел: перед старым, дуплистым тополем с полуоблетевшей желтой
листвой стоит женщина, смотрит на дерево и плачет. Она была одета в
порыжевший плащик и стоптанные боты, из-под косынки выбивались седеющие
прядки, а по морщинистым щекам текли слезы. Она промокала их скомканным
платочком и снова плакала. Женщина перехватила мой взгляд, сказала:
- Каждый раз, когда прохожу мимо, останавливаюсь. На этом тополе немцы
с полицаями повесили Володю. Это мой сынок, подпольщик был. От жены ушел,
разлюбил, а она требовала: живи со мной, иначе донесу в гестапо. Он не
вернулся к ней. Схватили Володю, пытали, да он никого не выдал...
У меня не повернулся язык расспросить женщину о сыне, о его бывшей
жене: что теперь с ней. Мне показалось неуместным и как-то успокоить
женщину, утешить ее ободряющими словами. Я только подошел к ней, легонько
обнял за плечи и сказал:
- Ладно, мамаша, ладно.
Всех женщин, которым за сорок, я называю мамашами, двадцатилетний. А
сколько же было Володе, сыну? Немногим больше, чем мне. Женщина по
возрасту - как моя мать.
Да, вот вам и любовь. Разная она бывает.


* * *

- Шире шаг!
- Шире шаг!
- Шире шаг!
- Шире шаг!