"Олег Павлович Смирнов. Обещание жить " - читать интересную книгу автора

А в жизни все сложно и трудно. То, что я себе внушаю, - самообман. Ибо
внушенное живет во мне недолго, а умерев, еще более обостряет понимание
реальности как она есть. Реальность - хочешь принимай ее, хочешь не
принимай, она от того не исчезнет, - открылась для меня 22 июня 41-го года.
Если выпадет на долю выжить, я до конца дней своих не забуду этих чисел: 22
и 41. Жестокие, беспощадные, кровавые числа. Как жесток, беспощаден и кровав
предстал передо мной мир. Он словно перевернулся в тот июньский день. А что?
Так оно, наверное, и есть: мир перевернулся.
У нас в школе в субботу 21 июня был выпускной вечер. Лопоухие щенки, мы
резвились, не подозревая о том, что до нападения Германии на Советский Союз
остались считанные часы. Потом я не раз вспоминал об этом: кружусь в танце с
Анечкой Рябининой, ненароком прижимаюсь щекой к щеке, болтаю и слушаю милую
болтовню Анечки, с которой мы целуемся всю четвертую четверть, а в это время
танки и пехота вторжения выходят на исходные позиции, самолеты заправляются
горючим, разворачиваются орудия, генералы вермахта допивают неурочный кофе -
черный кофе, черной ночью, перед черным делом. И когда, проводив до дому
Анечку, поцеловав ее и поклявшись в вечной любви, я улегся перед рассветом в
разобранную прохладную постель, там, на западе, упали первые снаряды,
бомбардировщики пересекли воздушную границу, танки рванулись к пограничным
мостам, а костистые, сухопарые генералы в прорезиненных плащах и фуражках с
высокой тульей разглядывали из кустарника в цейсовские бинокли нашу
территорию. И видели: вздымаются разрывы, стелется дым, встают пожары.
Впоследствии я никогда не мог простить себе этой моральной
неподготовленности к событиям, своей, что ли, детскости довоенных
восприятий. Хотя, в сущности, едва ли я был в этом так уж виноват. Комсорг
батальона, когда я впервые попал на фронт, мальчишка, мой ровесник, но
дважды орденоносец, поучал меня: все, дескать, постигается опытом.
Правильно. Добавлю лишь: иногда довольно болезненным. И я многое постиг этим
опытом, сам уже давно дважды орденоносец. Школьные, предвоенные годы, разные
штучки-дрючки тоже были, конечно, реальностью, но весьма однобокой,
глупо-праздничной, не готовой к тому, чтобы столкнуться с иной реальностью,
с коей шутить не придется.
Я не совсем понимаю, зачем делаю эти свои волевые усилия - то ли на
потребу моменту, то ли для самоутверждения, то ли еще для чего. Не понимаю,
а делаю. Психологический парадокс. Или что-то менее научное, более
житейское. Скажем, попытка приспособиться к окружающему. Но не слишком ли я
суров к себе, однако?
И все-таки сейчас, оглядываясь в прошлое, могу сказать: отнюдь не
суров. Положа руку на сердце: в том, что был инфантилен, повинны, вероятно,
не столько мой возраст и обстоятельства, сколько я сам. Мне боком вышли
самоуверенность, беззаботность, облегченность мыслей и чувствований.
После 22 июня я начал стремительно мужать и умнеть и теперь в шутку
говорю: я мудрый, как змий. Хотя кое в чем, признаю, остался мальчишкой. Но,
в общем, повзрослел, это факт. И знаете, что было бы здорово? Стать
взрослым, опытным, закаленным и сохранить ребячью незамутненность души. Так
бывает?
На многое я стал смотреть по-иному после 22 июня. Вместе с отцом мы
подали заявления об отправке на фронт. Его отправили, мне в военкомате
сказали: поедешь в военное училище. Отца провожали мама, сестренка и я. А
меня - мама, сестренка и Анечка Рябинина.