"Олег Павлович Смирнов. Барханы " - читать интересную книгу автора

плеч.
Затем он попрощался с матерью, она, для чего-то привстав на цыпочки,
перекрестила его: "Будь благополучен, сынок", заплакала: "С этого вокзала и
в июне я провожала отца на войну", уткнулась в грудь. Он остро, болезненно
ощущал ее костлявые лопатки, щеку щекотала седая прядка, и он гладил
жиденькие растрепанные волосы.
Поезд тронулся, отодвинулась назад платформа, на ней засуетились,
замахали, закричали прощальное. Андрей из тамбура, поверх берета проводницы,
видел: Лиля и мать идут за вагоном, Лиля машет сумочкой, мать носовым
платком, вот остановились - поодаль друг от друга, будто чужие. А как
хотелось бы, чтобы они стояли рядышком, плечом к плечу. Наверно, и домой, в
Звенигород, поедут врозь. Ну, прощайте, дорогие мне женщины. От обеих я
спустя трое суток окажусь за тридевять земель. Что там трое суток, три
года - это срок. К черту такую арифметику, я мужчина, и у мужчины есть свои
обязанности, и в том числе и солдатские, вы понимаете это, дорогие мои
женщины, правда же?
Утром перед Ашхабадом призывники проснулись и ахнули: за окнами -
бесплодная, выжженная пустыня, ни травинки, пески да пески. Из Ашхабада
повезли на машинах в отряд, на учебный пункт, и тут-то, в открытом кузове,
ребята уяснили: служить предстоит в веселеньком местечке - ни речонки, ни
озера, раскаленные барханы, солнце, солнце, сгоришь заживо, и кто-то
сумрачно пошутил: "От меня уже дым валит. Хочу домой!" Андрей подумал:
"Черта с два, все равно будем служить".
Когда его обмундировали, он пришел в комнату бытового обслуживания, к
зеркалу: армейские ботинки, схваченные у щиколоток брюки, гимнастерка с
рукавами по локоть, с отложным воротником, пограничники ее называют
"кубинкой", на голове - панама. А что - ничего вид. Эта форма для лета,
будет и другая: зеленая фуражка, гимнастерка с длинными, нормальными, как
выразился каптенармус, рукавами, шаровары, сапоги.
Андрей снял панаму, приблизился к зеркалу: стриженная под машинку
голова в шишках, продолговатые глаза, выпирающие скулы, сомкнутый рот. Как
отец на фотокарточке, что стоит в рамке на комоде, в маминой комнате, -
единственный фронтовой снимок: сорок первый, под Ростовом. Тогда, в сорок
первом, отец был ненамного старше, чем сейчас Андрей. Почти ровесники. А
потом он станет старше отца. Мертвые остаются молодыми - где-то прочел об
этом.
Однажды мать достала из шкатулки фронтовые письма отца - пожелтевшие
треугольники с выцветшими чернилами, - и Андрей узнал: в сорок четвертом, в
октябре, воинскую часть отца перебрасывали с фронта на фронт, мимо Москвы, и
он отпросился у командования, завернул в Звенигород на сутки. Этим суткам и
обязан Андрей, что появился на свет божий. Он родился уже сиротой: восьмого
мая сорок пятого года, накануне Дня Победы, в местечке Ружице, под городом
Прагой, смертью храбрых погиб гвардии младший лейтенант Рязанцев Степан
Родионович - похоронное извещение тоже хранится в шкатулке, на дне, вместе с
орденами и медалями отца, которые переслали однополчане.
Андрей перебирал письма, потрясенный: как же отец любил жизнь, как
любил маму, как ждал, что понянчит сына - был уверен, родится сын. И это
все, что от отца осталось: пожелтевшие треугольнички со штампом "Просмотрено
военной цензурой", отпечатанная на машинке похоронная, потускневший блеск
боевых наград. Нет, неправда, не все - остался еще он, Андрей Рязанцев, сын!