"Олег Павлович Смирнов. Неизбежность (Дилогия, #2) " - читать интересную книгу автора

сыпал беспрепятственно, и солдаты прикрывали пшенную кашу пилоткой,
газетой, полевой сумкой, а то и просто ладонью.
За пшенной кашей - чаепитие. Надувались почти досыта, койкто - из
ветеранов, из мпогемудрых - пополнил и фляги. Я предпочел бы сперва испить
чаю, а затем уж за пшенку - не лезла посуху, вынужден был отхлебнуть из
фляжки, промочить глотку.
Ел, и наваливалась сонливость: в зевке хряскал челюстями, глаза
слезились, слипались, я их тер, чтобы не задремать ненароком.
Да и жара размаривала, набиравшая ярую, бесшабашную дурь.
А от ее дури и сам сдуреешь.
Не столь давно я дурел и от водки, и от молодости, и от сознания, что
уцелел в четырехлетней войне, - теперь только от жары.
Взрослеть начал? Пора бы. Двадцатичетырехлетппй обалдуй, или, как
говаривал старшина Колбаковский, ветродуй. Ветродуй не ветродуй, но пора
мужать. Духовно, нравственно. В гражданке это потребно не меньше, чем в
армии. А может, и больше. Потому что гражданская, мирная жизнь видится мне
сложнее, запутаннее военной, фронтовой. Откуда взял? Ниоткуда, с потолка.
Так мне кажется. И, пожалуй, не столько мужай, сколько трезвей,
обязательно научись трезво смотреть на жизнь. Этой-то трезвости взгляда
тебе и не хватает. А не скучно будет жить? Не знаю. Мне ц нынешнему не
всегда весело. С октября тридцать девятого я в воинском строю. За эти пять
с лишним лет окончил бы институт, не будь призыва в армию и войны. Стал бы
инженером, и не самым плохим. Для образования, так сказать, для культуркп
годы упущены. Что читал, что слышал? Чем занимался? Войной. И любовь была
уже после войны. К некой немке по имени Эрна...
Солдаты еще чаевничали, а я с санинструктором - вислоусым и вислоухим,
добродушным и тщедушным, каким-то скособоченным дядькой, будто санитарная
сумка перекосила его, перевесив в свою сторону, - обошел роту.
Санинструктор и я осматривали натруженные солдатские ноги, неразувшпхся
заставляли разуться. Но утверждаю, что запашок был излишне приятен, однако
прятать нос в батистовый платочек, обрызганный духами "Москва", у меня не
было возможности. Потертостей, к счастью, не обнаружилось, исключая два
случая, незначительных, - с Нестеровым и Погосяном. Нестеров меня не
удивил: юнец, службы понастоящему не нюхал. Но Погосян! Вояка, фронтовик,
а портянки замотал кое-как, небрежно. Тем более я уже ему выговаривал...
Пожурив солдат, показал им, как правильно обматывать портянкой ступню.
Геворк самолюбиво пыхтел, по кивал. Вадик Нестеров кивал еще благодарней.
Лучше бы обращались с портянками как положено. Пустяк, а охромеешь - и
выйдешь из строя. Наберется таких, и рота снизит боеспособность. Мы со
скособоченным санинструктором переходили от бойца к бойцу, и те, которых
миновали, тут же укладывались и заводили храпака. Я сказал санинструктору:
- Отдыхай, свободен.
Он потеребил ремешок сумки с красным крестом, произнес, смущаясь,
приглушенно:
- Товарищ командир роты, дозвольте вас осмотреть.
- Что? - изумился я. - Зачем?
- Требовается, товарищ командир роты. На вшивость я вас николп не
осматривал, а ножки дозвольте...
Мне стало смешно - и от этих "ножек" (сорок третий размер), и оттого,
что санинструктор решил проявить ко мне не то внимательность, не то