"Олег Павлович Смирнов. Неизбежность (Дилогия, #2) " - читать интересную книгу автора

бредет усталый караван. Была такая шикарная пластиночка до войны, до той,
до западной.
Перед митингом солдаты затеяли бритье, подшивали чистые подворотнички.
Знатный цирюльник Миша Драчев соскоблил свою щетину, потом взялся скоблить
у Логачеева, а за тем - уже целая очередь: знатный брадобрей никому не
отказывал в золннгеповской бритве. У Кулагина три свежих подворотничка,
один пришил себе, остальные отдал Свиридову и Головастикову. Мне по душе
солдатская готовность чем-пичем услужить товарищу.
Эта взаимопомощь особенно важна в делах серьезных - на марше, тем паче
в бою.
Митинг открыл замполит полка. Он распевно зачитал Указ и заявил, рубя
воздух ребром ладони:
- Это наша общая законная радость и гордость, что товарищу Сталину
присвоили звание Генералиссимуса Советского Союза. Он величайший
полководец всех времен и народов, ура! - Строй отозвался раскатистым
"ура". - Товарищи! Сталин - наша слава боевая, Сталин - пашей юности
полет! С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет...
Было это из песни, замполит выразительно продекламировал.
Другие говорили уже не в рифму, что радуются и гордятся и, если товарищ
Сталин прикажет, пойдут в бой с любым врагом, кое-кто уточнял - с
японскими самураями. Я тоже радовался и гордился и тоже готов был идти в
бой.
После митинга ко мне подошел Трушин, стрельнул папироску.
- Народ-то как настроен, а, ротный? Рвутся в наступление!
- Настроение боевое, - сказал я, очень довольный, что Федор, вероятно,
не сердится больше на меня за бестактность; конечно, бестактность -
приплести еще каких-то вшивых генералиссимусов. - Скорей бы уж начиналось,
коли суждено...
- Суждено, - сказал Трушин. - Но когда - это прерогатива высшего
командования, а мы с тобой мелочь пузатая...
Не было желания спорить по поводу самоуничижительной мелочи пузатой, в
эшелоне уже спорили, хватит. Пускай каждый считает по-своему. Я был и
остаюсь при своем мнении: не только великие, а все люди - личности.
Он стукнул меня по плечу, я его. Закурили. Зной спадал, и жить можно
было. Солнце опускалось на западе за гряду сопок, подпрыгивая, как мяч. По
небу косо прочертились солнечные лучи, окрашивая облака в багряное,
желтое, лимонное и фиолетовое.
Красиво! А главное, жара меркнет, суховей утихает, как будто он решил
вернуться восвояси, в пустыню Гоби. Можно не только курить, но и рубать
ужин с аппетитом, и дышать в полные легкие, и не потеть так зверски.
Жизнь! И вдруг монгольский степ как обрызгало сиропом, патокой, медом:
заиграл иа аккордеоне, запел Егорша Свиридов:


Ты стояла молча ночью на вокзале,
На глазах нависла крупная слеза.
Видно, в путь далекий друга провожали
Черные ресницы, черные глаза...