"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

состоявшую из стопок каких-то брякавших консервов, еле донес до уголка,
откуда взбудораженная хозяйка без разбора выкинула сапоги, и вовремя
увернулся от верхнего груза, едва не съехавшего на место по его сподручно
согнутой спине. После этого мужик, не вытирая зерен пота с багрового лба,
деловито объявил, что эти шпроты постоят до завтра-послезавтра, пока не
объявится покупатель, - но короба занимали угол целых четыре месяца, и
сострадательная теща Света постепенно скупала неликвид по розничной цене,
так что Антонов по горло наелся солеными и жесткими хвостами, напоминавшими
завернутый в промасленный пергамент мелкий инструмент.
Помимо того, что мужик использовал тещи Светин коридор как бесплатный
склад (короба, бывало, совершенно зарастали шапками и шарфами), он еще искал
у нее сочувствия своему историческому роману, который создавал не один
десяток лет. Роман представлял собою три, не то четыре лопнувшие от натуги
толстенные папки, едва державшие тесемками растрепанное содержимое; в
отдельной плоской папке красного дерматина у Геры (так он представился
Антонову, тиснув ему саднящие пальцы поверх сырых от снега шпротных коробов)
хранились отзывы на его произведение, которые автор охотно показывал всем -
несмотря на то что ответы редакций, иные пожелтевшие от времени, иные
свеженькие, откатанные на принтере, более или менее определенно выражали
сомнение в Герином таланте и в возможности напечатать для начала главу.
Однако Гера в каждой из этих бумажек умудрялся вычитать комплимент; один
только вид собственной ласкательной фамилии, присланной ему из самой Москвы,
заставлял его буквально пыжиться от гордости; его небольшое лицо, где
морщины возле глаз и ниже казались настоящими, а на лбу - нарисованными для
значительности и красоты, сияло самодовольством. Рукопись его была
неистребима и продолжала подыматься словно на дрожжах - во-первых, потому,
что герои эпопеи без конца рожали детей, которым автор давал чрезвычайно
разнообразные имена, а во-вторых, текст размножался вегетативным способом:
на серых страницах истертой и ветхой машинописи тут и там темнели свежие,
мелким горошком, рукописные вставки, заключенные в пузыри, какими в комиксах
показывают речь персонажей, - что в сочетании с обширными диалогами
придавало роману невероятную болтливость и приводило к появлению все новых
печатных стопочек. Над ними теща Света добросовестно просиживала при
старомодном свете монументальной настольной лампы, набиравшей полный колпак
медлительного дыма от одной-единственной струящейся из пепельницы сигаретки.
Похоже, что Герин роман было вообще невозможно издать: у рукописи была
другая, вольная форма существования, книжные корки стали бы гробом дикому
цветению разрастающихся образов; тем не менее Гера на чем свет стоит ругал
издателей, местных и московских, высказываясь в том смысле, что все они
подкуплены, и Антонов поражался, насколько сходна с Викиной его подспудная
уверенность, что деньги мистически участвуют во всем и являются чем-то вроде
нечистой силы, ополчившейся лично на Геру и отказывающейся ему служить, как
другим, несмотря на то что Гера отрывается ради денег от творчества и
мотается по всей ухабистой области на своей трескучей жукообразной
машинешке.
У Геры имелся один на самом деле примечательный талант: везде, где он
появлялся, он нарушал равновесие между предметами и людьми. От одного его
присутствия Викины сухие "стильные" букеты с тряским шумом валились набок и
ломались на царапучие будылья и труху; чаевничая, он как-то так перетягивал
локтями скатерть, что пара блюдец друг за дружкой лодочками ныряла на ковер.