"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

расставив чуть пошире тонкие ноги, делавшиеся странно неуверенными, что
вызывало у Антонова приступ какой-то сладкой дурноты.
У тещи Светы в комнате висела реликвия юности: презираемая Викой
настоящая гитара, украшенная увядшим бантом. Антонов, как всякий человек, не
умеющий играть на инструменте, удивлялся ему как предмету
сложно-бессмысленному, слишком легкому для своего объема. Эта старая
облупленная штуковина словно оглохла, как деревянное ухо, и забыла всякую
музыку, но сделалась зато болезненно-чувствительна к любому прикосновению,
отвечая на него царапаньем, шорохом, стонущим стуком, отзываясь маленьким
эхом на падение об пол тяжелых предметов. Все равно гитара возбуждала у
Антонова сентиментальные чувства: он думал, что мог бы вместо Вики жениться
на теще Свете, которая словно была одною из тех, на кого он когда-то
заглядывался, нацепляя для конспирации сползающие по расплавленному носу
темные очки. Тогда он мог бы не страдать, а просто воспитывать Вику как свою
приемную дочку; порою быть без нее казалось Антонову таким же немыслимым,
невероятным счастьем, как и быть ее мужчиной - главным Наполеоном, со всеми
признаками клинического сумасшествия.
Теща Света, в общем, была одинока; в прошлом у нее имелась история
любви и развода, о которой она, даже хорошо подвыпив, предпочитала не
распространяться. От Вики Антонову было известно, что "бывший" ее отец
теперь "состоит при церкви": несколько лет назад он бросил тещу Свету,
начинавшую зарабатывать для семьи первые небольшие, но тогда невиданные
доллары, ради свирепой нищеты и жизни на далекой, как деревня, окраине, в
какой-то котловине, изрезанной кривобокими подобиями улиц, почти немедленно
кончавшихся либо реденьким забором, за которым простиралась на клочке
цветущая картошка, либо полной неопределенностью, открытой в никуда и
заросшей метровыми сорняками, между которыми длинные паутины поблескивали,
будто трещины в мокром стекле. Теща Света, проглотив обиду, съездила туда
однажды с полной сумкой хороших продуктов, почти нашла глуповатый по
звучанию адрес (название улицы походило на название детского садика), но так
и не решилась определить, в которой из нескольких черных халуп, имевших
общий вид только что залитого пожара, обитает со своими книгами, буквально
вынутыми из стен и из души квартиры, бывший супруг. Она, пораженная
одинаковостью деревянного запустения, обзелененного сочной, как бы давленой
травой, не осмелилась дернуть за сырую бечевку щелястых воротец, неизвестно
к какому строению ведущих через закоулки сараек и тускло желтевших поленниц.
Больше, чем одышливой собаки, таскавшей, с тяжелым ерзаньем и
бряканьем, извилистую цепь по тесному, как тарный ящик, дощатому двору, теща
Света забоялась новой сожительницы мужа, богомольной женщины с толстым и
гладким лицом в аккуратном ковшике сурового платочка, на котором не
замечалось ничего, кроме небольшого шрама через щеку, похожего на белок,
вытекший из трещины вареного яйца. Улыбнуться ей стоило такого же тугого
усилия, как и нагнуться, например, за оброненными спичками. (Тут, помимо
воли автора, в текст проникает совершенно реальный прототип, потому что
Антонов не мог, конечно, знать эту двухметровую тетку, мало с кем вступавшую
в разговоры, а теща Света старалась даже мысленно ее не видеть, тещи Светин
страх как бы содержался в самом моросящем воздухе над халупами, где низко
плыл сквозь морось печной пахучий дымок.) Эта разлучница, эта громадина,
почти ничего не евшая и читавшая чуть ли не по складам, обладала тем не
менее непонятной внутренней силой, не различающей в себе мускульного и