"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

мордастый, помеченный крупнозернистой оспой вроде дождевого сора на рыхлом
песке, то в плоской крупно-клетчатой кепке на партию в крестики-нолики, то
неожиданно курносый, в больших не по носу, то и дело терявших равновесие
очках, незнакомец не давал себя как следует рассмотреть и с неразборчивым
учтивым бормотанием утекал по лестнице вниз, где, покрутившись в пролетах с
возрастающей скоростью, будто в сливной трубе, бесследно утягивался в ночь.
Вика, шаркая бедрышком по стенке, протискивалась мимо Антонова; иногда от
нее откровенно, будто от мокрых осколков на крыльце магазина, тянуло
спиртным.
Антонов допускал, что подружки, собравшись на девичник, имеют право
выпить под конфеты бутылку-другую вина; он соглашался с тем, что
приятельница может одолжить своего мужчину для путешествия по ночному
городу, раз уж пришлось засидеться и обсудить откровенно "очень-очень важный
вопрос". Ревность его, носившая, если бы кто-то мог оценить явление со
стороны, пространственно-математический характер, требовала единственного:
знать, где именно находится Вика в каждый данный момент. Эта потребность,
эта ежесекундная жажда простейшей трехмерной истины, готовность ради этой
истины принять за плоскость разнообразный и холмистый город, местами
прелестный в соединении естественного и строительного камня, по ночам
являющий что-то непреднамеренно-праздничное в ярусах огней, не всегда дающих
разобрать, что именно они обозначают в темноте, - все это не имело отношения
к другим мужчинам, бывшим всего лишь обстоятельствами Викиных путешествий.
Речь могла идти только о самом Антонове, брошенном в небытии, на протяжении
почти что суток точно знавшем, сколько именно теперь часов и минут. На
расспросы и попытки объясниться Вика реагировала готовыми слезами и нервной
беготней, причем глаза ее казались слишком трезвыми и словно что-то ищущими
на полу, пока внимание Антонова отвлекалось вытряхиванием вазы под
злополучную розу, швырянием снятой одежды, падавшей иногда на сбитый торшер
и впитывавшей, точно губка, содержимое комнаты. Вика не желала понимать, что
Антонов не мог, в свою очередь, "сходить проветриться" в город,
представлявшийся ей чем-то совершенно простым - несложной молекулой,
явленной на схеме метро. Она не желала даже слышать что-нибудь про
собственного мужа, просидевшего на всей пригодной для этого мебели целое
воскресенье; она твердила все ту же историю про подругу, вспоминала чьи-то
именины, куда они внезапно оказались приглашены, путалась, рассказывала то,
что говорила уже неделю назад, - но Антонов почти не слушал и только
сознавал, что занимаются опять не им, и старался не показать обиду, от
которой, будто от неподходящих, слишком сильных очков, ломило переносицу. Он
побыстрей нырял от говорливой Вики в ледяную постель, где еще держалось
слабое пятно его тепла, с которым он теперь не мог совместиться, - не мог
опять задремать, не совместившись как бы с контуром тела, какие обводят и
оставляют на месте убийства в интересах следствия. Вика, все еще ворча,
залезала с краю и, бесцеремонно кутаясь, натягивала одеяло между собой и
Антоновым; Антонов, придерживая угол одеяла, точно лямку, на плече, что-то
спрашивал напоследок, Вика сонно отвечала, и все это было абсолютно
безнадежно.
Теща Света, наконец скопившая денег на установку телефона по
коммерческой цене, иногда брала на себя вину и тяжесть Викиного отсутствия:
говорила Антонову, выбравшемуся из своего заточения до одного безотказного
автомата (какого-то очень старого, памятного с детства, мойдодыровского