"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

растерянных от жизни и вечно от чего-то "фанатевших" ее ровесников. У этих
долговязых и бледных детей, нескладных, будто пирамида из двух стоящих друг
на друге акробатов, представляющих под общим балахоном шаткого ярмарочного
великана, - у них личное пред-бытие пришлось на время, когда под балахоном
великанского государства уже зашевелились будущие перемены, готовые сбросить
шутовской разрисованный покров. Переход от нейтральной - готовой для
учебников - истории общества к индивидуальному стечению обстоятельств,
ведущих или не ведущих к рождению человека, совпал для этих детей с
ситуацией, когда все вокруг сделалось неопределенным. В рождении каждого
такого существа заключалось гораздо больше случайного, чем это нормально
бывает у людей; вместо них, взятых в совокупности, мог бы жить другой народ,
опять-таки случайно не явившийся на свет. Они и несли в себе эту
случайность, частичность - юные люди с неопределенными уличными лицами, со
странной рассогласованностью между походкой и зрением: будто они вышагивали
вслепую, будто их нелепо длинные ноги и правда принадлежали нижнему,
скрытому балахоном акробату, а верхний только управлял, сутуло покачиваясь,
окидывая рассеянным взглядом пассажира людскую суету. Разница в возрасте
усугубилась каким-то повреждением механизма времени; между Антоновым и Викой
словно бы разверзлось не одно десятилетие. Повреждения сказались и в том,
что теперь достопамятный роман, когда-то полученный для чтения на несколько
ночей, свободно продавался в веселеньких книжных киосках и даже имелся,
среди потрепанной фантастики и еще советских детективов, на расстеленных
газетах, около которых прохаживались или сидели на корточках незаконные
мелкие продавцы. Когда-то роман, ставший лучшим украшением антоновского
одиночества, передавался по длинной, на много месяцев расписанной очереди и
связывал в мистическую цепь множество людей; теперь же его общедоступность -
каждому желающему по экземпляру - ошарашивала Антонова. Он не мог себя
принудить купить "Лолиту" на глазах у множества народу, не составлявшего,
однако, никакого целого: каждый здесь имел по экземпляру самого себя, и
только одиночество было общедоступно. Зато среди этой толпы Антонов
сознавал, что может кичиться своей мужской и человеческой удачей, молча
радоваться тому, что он, непризнанный и лысый, все-таки не один.


V

Может быть, ревность Антонова началась как раз со злополучной лысины,
которую сам он, вероятно, обнаружил бы не раньше чем через несколько лет.
То, что главный виновник его несчастья (который, в отличие от Антонова,
формально преступником не был) оказался впоследствии совершенно лыс, лыс,
как осьминог или Фантомас, показалось Антонову злейшим сарказмом судьбы.
Этот не проявленный до времени человек, этот шеф полуреальной конторы,
словно выложенной в виде веселенькой мозаики на стене обыкновенного дома с
опухшими и пьющими жильцами, не имел на голове ни единого волоса, и даже по
дугообразным, много выше очков расположенным бровям, которые он,
по-видимому, красил каким-то новейшим парикмахерским способом, невозможно
было определить его первоначальную масть. Лысина его, отражавшая, будто
собственный нимб, любую горящую лампу, была замечательно ровного желтоватого
цвета, всегда присутствовавшего и в рисунке его болтливо-пестрых галстуков;
при том, что Викин шеф совершенно свободно двигал рубчатой кожей на лбу,