"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

белокурого, наивно списавшего у Вики третий вопрос), Антонов малодушно решил
позвонить хозяйке и объявить о своей неплатежеспособности, а деньги, уже
приготовленные в свежем, с цветочной картинкой, конверте, пока что оставить
себе. Все еще держась за печень, хотя его уже никто не видел, он вылез в
тихий, посмурневший коридор. Вика, заплаканная и напудренная, с толстым
ватным носом, с осевшим портфелем в ногах и учебником в опущенной руке,
поджидала его у выхода на лестницу, ведущую, если хорошенько поскользнуться,
через замерзшее окошко прямиком на мозолистый лед, под колеса машин.
После Вика охотно слушала про то, как Антонов страдал во весь осенний
семестр, когда у нее, по собственному ее признанию, "тоже была хандра". Эти
четыре месяца тяжелых погодных перемен, с плаксивым выражением очень
длинных, долго обходимых луж, с напористым ветром, ломавшим, точно веники,
прутяные хлипкие зонты, были единственным временем, когда Антонову
разрешалось существовать как персонажу Викиного прошлого. Впрочем, в его
признаниях, сперва добровольных, а потом получаемых при помощи поцелуев,
оставалось, по мере повторения, все меньше жизни и правды. Вика, между
прочим, не преминула заметить, что Антонов представлялся ей самым тяжелым
занудой, которого невозможно слушать, потому что зануда, сгорбившись, точно
канюк, на кафедре или колотясь у доски, клекочет исключительно для самого
себя.
Еще, несмотря на маленький рост, заставлявший ее порою даже на высоких
каблуках подниматься, смешно припрыгивая, на короткие цыпочки, Вика первая
разглядела (именно в месяцы, когда держалась от "зануды" на приличном
расстоянии) первую нежную лысину, засквозившую на макушке Антонова; сам
Антонов, сколько ни приседал и ни бычился перед зеркалом, видел только
странный ракурс угловато обтянутого лица да поредевший хохолок с паутинкой
ранней седины. Тем не менее голове Антонова теперь частенько становилось
холодно и беззащитно, ему казалось, будто кто-то сверху дует ему на макушку,
точно на белый, растрепанный, дрожащий одуванчик; он приобрел неосознанную
привычку поглаживать себя по голове теплой укрывающей ладонью, на что
жестокая Вика также не преминула невинно указать.
Антонов никак не мог постичь, почему не такая уж роковая разница между
Викиными семнадцатью и его тридцатью двумя заставляет его иногда ощущать
себя покорным стариком. Когда-то давно, в свои университетские лета, Антонов
прочел в темноватых, занимавших обувную коробку фотокопиях роман одного
эмигрантского писателя, на долгое время ставший его упоительной и
жгуче-стыдной тайной. В романе, порождавшем грешные сны, американская
малолетка погубила ученого, или он ее погубил, - но там действительно
разверзалась пропасть, потому что девчонке, Лолите, было не то двенадцать,
не то тринадцать и любовь действительно была преступлением, а не "метафорой
преступления", как думалось молодому и умному Антонову о любой взаимности
женщин и мужчин. Именно эта буквальность и поразила его в романе более
всего; буквально и он сделался преступником, когда вступил в половую связь с
несовершеннолетней, - когда сквозь страшный землистый мороз, в котором
солнце горело, будто красный габаритник автомобиля, незадачливый доцент, со
склеенными инеем безумными глазами, потащился к студентке домой "объяснять
материал". Для пересдачи зачета не потребовалось двухсуточного перерыва:
хватило полутора часов "занятий", во время которых двоечница ерзала на
стуле, не удосуживаясь поправлять измявшуюся юбку; наконец Антонов, опутав
жертву объяснениями и словно бы растянутой ее немым, не слишком яростным