"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

кивающей ручкой, в то время как сосед ее, белокурый юнец с ушами будто
человеческие эмбрионы, все отлично видел и все ближе подъезжал на
отставленном локте, ласково переглатывая, уже почти положив на Викино
плечико костлявый подбородок.
Антонов, собственно, никогда не думал, что этот зачет окажется таким
испытанием: молодые туманные болваны с шерстяными плечищами и страдальческие
девицы, состоявшие из пятен и очков, проходили перед ним непрерывной
чередой, а мучительница, с соседом на плече, все корпела, все щелкала
расхлябанной ручкой, и когда ее коленки непроизвольно стукались, книга,
лежавшая, словно в колыбели, у нее в подоле, захлопывалась и глухо чихала.
Наконец она поднялась, прошагала разболтанно, какой-то виляющей, икающей
походкой, опустилась на краешек стула, подскочила, устроившись поглубже.
Быстроглазая сощуренная Вика не знала ровно ничего: то, что ей удалось
списать (нечувствительно стачав одно доказательство с другим по ложному
сходству выражений и по прихоти слипшихся страниц), никак не относилось к
теме измусоленного билета номер два, а решение задачи напомнило Антонову
попытку перелезть через падающий забор. Он совсем одурел от близости ее, от
завитых в шелковые трубочки локонов с плоскими корешками, от жалобного
запаха каких-то оттаявших духов, от касания колен, напоминавшего трение
легонькой лодки о грубый причал, изнемогший от поцелуев льнущей и липнущей
снизу воды, - потому что Вика теперь раскачивалась на стуле, пытаясь
сочинить какое-нибудь новое решение, и глаза ее в набухшей слезинками краске
превращались в размокший чернослив.
"Вы ничего не знаете", - убито произнес Антонов, не совсем понимая, что
конкретно имеет в виду: предмет или собственные чувства, которые вдруг,
прямо в разгоревшейся апельсиновым солнцем аудитории, переросли в такое
дикое желание, что Антонов боялся скрипнуть стулом, чтобы не выказать своего
горячего неудобства. Он чувствовал - сквозь ритмичное шевеление толкавшей
его волны, - что не знает столько же или даже больше, чем ерзающее перед ним
мокроносое существо, - что он, Антонов, провалился на зачете и на месте
базовых сведений у него зияют пустоты, где ему и Вике, пребывавшей там же, в
незнании, просто нечего друг другу сказать. Невыносимо красивая, с этой
перечной родинкой и гневными глазками, высохшими в два неодинаковых пятна,
его оскорбленная первокурсница забрала зачетку и пошла туда, где на дверь
ложился, не совсем совмещаясь, косо набегая с пола, золотой оконный
отпечаток. "Послезавтра, в четыре!" - каркнул ей вслед Антонов, но Вика даже
не оглянулась и вышла не в солнце, предлагавшее как-нибудь иначе повернуть
зажженную бликом дверную ручку, а в туподеревянную, толсто крашенную створу
двери, в бубнящую темноту коридора, откуда сразу высунулось чье-то
озабоченное лицо в сильных, как магниты, прямоугольных очках. Медленно
остывая на твердом натертом сиденье, симулируя для сопящих и вздыхающих
болванов печеночный приступ, Антонов кое-как довел до конца этот безумный
зачет, стараясь только, чтобы не выскочила еще одна кандидатура на
послезавтрашнюю пересдачу. Он уже мысленно промерял протяженность ни на что
теперь не годных пятидесяти часов, испытывая особенное отвращение к
завтрашнему вечеру, когда придется "наносить визит" квартирной хозяйке и
чинно чаевничать с нею под маковым цветком обветшалого абажура, вежливо
надкусывать засахаренные вензели домашней стряпни, всегда осыпающиеся, в
отместку за отломанный кусочек, неудержимыми колкими крошками. Отправляя
восвояси последнего не верящего своему счастью кретина (того самого,