"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

сидевшую на затененном шторой месте у окна. Прогульщица, оттянув кулаком
ненакрашенный, бледный, точно разваренный рот, лениво разлеглась над косо
открытой тетрадкой, и когда Антонов наконец заговорил, она принялась черкать
шариковой ручкой, изгрызенной в хрящик, время от времени вскидывая на
преподавателя припухшие глаза, полные холодного внимания, явно не имеющего
отношения к лекции, - так что Антонову показалось, будто прогульщица рисует
на него карикатуру.
После Антонов узнал, что отбирать существование было главным Викиным
свойством: она терпеть не могла, когда он, гулко кашлянув в надувшийся
кулак, начинал говорить о себе. Те несколько довольно условных совпадений,
что Антонов, с помощью сочувствующей тещи Светы (впрочем, часто не имевшей
представления о месте пребывания дочери и о ее делах), все-таки обнаружил в
своем и Викином прошлом, вызывали у нее демонстративную, ладошкой
взбалтываемую зевоту. Вика не желала признавать, что Антонов был записан в
той же, что она, библиотеке, переплетавшей потрепанные книги в
пожарно-красный дерматин, что он мог ее встречать в единственном на город
киноклубе, который откочевывал, по мере приватизации центральных ДК, на все
более далекие и гиблые окраины - где чаще автобусов ездили трактора,
оставлявшие на травяных обочинах полосатые следы, похожие на домотканые
половики, да сквозило между деревянных крыш то или иное озеро, оставшееся в
городе без естественных своих лесистых берегов, всего лишь с водой,
отражавшей погоду, оживляемой изо всех природных явлений только ветром и
дождем. Впрочем, Вика мало замечала пейзаж, особенно безлюдный (допуская,
вероятно, его исчезновение за границей кадра и присутствие там невидимого
зрителя); памятью на даты, впрочем, обладала великолепной и легко доказывала
Антонову, что он если и присутствовал там же, где она, то раньше на
несколько лет или хотя бы на несколько часов.
Никак не удавалось сократить это мистическое расстояние - тем более что
город, где протекали их неодинаковые жизни, менялся с поразительной
быстротой. На месте булочной, где студенту Антонову когда-то взвешивали, с
грохотом нагребая из короба и осторожно растряхивая с совка на весы, его
любимые молочные ириски, теперь располагался пункт обмена валюты; на месте
скромной сапожной мастерской, где, бывало, небритый красавец приемщик
задумчиво вертел измозоленную сбрую женских босоножек или постукивал, глядя
на подошвы, парой прохудившихся башмаков, теперь сиял магазин "Меха", куда
Антонов даже не решался заходить. Казалось, что разрушение, как и
строительство, ускорилось многократно: понизу улицы, особенно центральные,
сплошь оделись в новое стекло и зеркала, повыставляли мраморных и
раззолоченных крылечек там, где прежде не было и вовсе никаких дверей, -
зато наверху, если кто решался почему-либо поднять глаза от витрин и реклам,
высились руины прежних добротных зданий, отсыревшие и выветренные, в пятнах
небесных чернил, которыми были полны проходившие поперек дорожного движения
сырые облака. Прошлое отделяла от настоящего инфернальная трещина, которая
могла отныне только расширяться, - и непонятно было, как вообще удалось
перебраться с другого края на этот и оказаться здесь, около Вики,
настигнутой Ахиллесом юной черепахи, лениво жующей, согласно рекламе,
полезную для предупреждения кариеса резинку "Дирол".


IV