"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

невнимательным зеркалом твердеет стена.
Вполне вероятно, что до появления Антонова Вика опрометчиво испытала
экспозицию на одном или двух подвернувшихся молодцах, глянувших искоса, куда
им указывал дрожащий, будто птичкой исклеванный подбородок, и тут же
приступивших собственно к предмету, который не зря же пригласил к себе домой
и плотно прикрыл от матери комнатную дверь. Возможно, эти неудачные опыты, с
барахтаньем в грубых руках, с расстегнутым лифчиком, бесполезным, как
спустивший спасательный круг, подсказали Вике не пренебрегать сравнительно
молодым преподавателем, не лишенным угловатого сутулого изящества и
окруженным к тому же глухим ореолом непризнанной гениальности. Из последнего
обстоятельства по-своему чуткая Вика вывела околичностями женского ума, что
этот многоговорящий доцент, с преобладающим лбом в форме широко раскрытой
бабочки и с прекрасными руками слепца, окажется весьма восприимчив, если
удастся его как следует зацепить. В последнем Вика не сомневалась ничуть:
она гораздо раньше, чем думал Антонов, заметила его окольные взгляды, как
будто не находившие ее в аудитории, хотя она сидела на самом виду -
откинувшись, с журнальчиком на коленях, норовившим сплыть и шлепнуться под
стол. Ее умиляло, что в долговязости доцента просматривается что-то от
покойного Павлика, что ходит он так же, словно нащупывая высоко занесенной
ногою невидимую воздушную ступень и временами преисполняясь какой-то
бесполезной двигательной энергии, сообщаемой встречным дверям и болтавшимся
после его прохождения на кнопках, точно сбитые мишени, студенческим
стенгазетам. Лекции Антонова сделались для Вики совершенно необязательны:
она прекрасно чувствовала, что содержание этих двух академических часов
совсем иное, не имеющее отношения к объявленной теме и к тому, что доцент,
ограниченный пиджаком, тянется писать на белесой, будто промерзлой от скуки
доске.
Интуиция Вику не подвела: Антонов оказался восприимчив, хотя не все в
его смущении при виде экспозиции было доступно ее небольшому рациональному
уму. Подсознательно Вике хотелось мелодрамы, чтобы с ней без конца выясняли
отношения на повышенных тонах, хотелось промерзших, жалко пахнущих снегом
цветов и сумасшедших писем на шестнадцати страницах - словом, новых
экспонатов, которые можно было бы накапливать до лучшей (или худшей) поры.
Но Антонов (когда-то не меньше Павлика побродивший по лесам, спасаясь там от
вездесущего, как деньги, комсомола) держался в рамках, будто вписанный в
невидимый ограничительный прямоугольник, - и когда он, обнимая, неловко
притягивал Вику к себе, ей мерещилось, будто они сошлись в каком-то проеме,
каждый из своего пространства, и между ними, под ногами, имеется порожек,
через который надо еще переступить.
Сам Антонов, не склонный ни к каким театральностям, не вполне понимал,
чего же от него хотят. Когда он входил, постучавшись, в узкую девичью
комнату с далеким от двери окном, где стоял еще более далекий,
синевато-воздушный башенный шпиль, - неизбежный Павлик встречал его
сощуренным взглядом из обрамленного снимка, а непричесанная Вика медленно,
опираясь руками, вставала от стола, словно прерывала на важном месте
какой-то долгий разговор. Несчастный парень, поступивший в Политех (где
Антонов тоже читал небольшой факультативный курс), но так и не явившийся на
лекции, несомненно, влиял на его отношения с Викой: видимо, пережившая
слишком большое потрясение (что давалось понять большими печатными буквами
ясно читаемой мимики), Вика словно унаследовала его надменность и все права