"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

фальшь и блажь оркестра, могли почувствовать себя совершенно взрослыми,
имеющими прошлое; они могли пореветь, а потом покурить, затягиваясь
сластящими после слез сигаретками, могли по-бабьи обняться, глядя на темные
обезьяньи ручки и осевшее лицо покойного, узнавая в гробу полупустой,
памятный по одному-единственному "медленному" танцу выпускной костюм.
Конечно же Вика или подобная ей солистка была среди девочек на первом месте;
ей, как первой, не было нужды изображать красивое горе с закушенной губкой и
акварелькой поплывшей косметики, либо горе деятельное, проявляемое толстыми
"хорошистками", которые то искали для матери Павлика, превращенной возле
гроба в медленно дышащую лягушку, какие-то непрошеные таблетки, то трудились
для домашних поминок, обслуживая на кухне чадящие пироги. Вика могла
сморкаться в слежавшийся платок и мусолить нос до красноты, могла вообще ни
на кого не обращать внимания и курить отдельно, изъязвляя до паленых дыр
свернутый под пепел бумажный кулек. Зато она одна заметила на соседней
могиле, заставленной рыжими от старости еловыми венками, большую
тускло-черную птицу, птица возилась, приподымая крылья, как бы неловко
надевая подаваемый сзади пиджак, а потом внезапно размахнулась и, тяжко
черпая густой настоявшийся воздух, поднялась над плывущими соснами.
Возможно, в этот миг странного, вслед за птицей, расширения и брожения
мира Вика увидала и сосны, чьи корни, словно снабженные когтями наподобие
птичьих лап, держали по горсти стиснутой земли, и саму землю, почему-то еще
летевшую из могилы, царапая лопаты запеченными в ней тяжелыми камнями.
Вероятно, Викина натура, которую Антонов так и не сумел постичь, не была
чужда художественных впечатлений; положение центра мироздания, порождаемое
такими впечатлениями, воспринималось Викой буквально. Наверное, она вообще
слишком много принимала на собственный счет; в конечном итоге память о
покойном Павлике досталась именно ей, прочие девчонки уступили, занявшись
простоватыми мальчиками, понаехавшими учиться из пыльной и честной
провинции, или же своими давними приятелями из соседних пролетарских
подъездов, которые теперь, плотные, как боксерские груши, в новеньких
кожанах, пасли коммерческие киоски и угощали бодрым баночным пивком.
Иногда девчонки по-душевному, компанией, забегали к Павликовой матери,
одиноко шаркавшей по сумрачной квартире, разгоняя опухшими, в чернильных
узорах, слабыми ногами легкие пыльные катыши и странно поводя осевшей в
плечи головой. Она всегда притворяла в присутствии посетителей маленькую
комнату, где те успевали заметить накрытую, как накрывают мертвецов,
несвежую постель; усаживая девочек на кухне, хозяйка потчевала их синюшными
облупленными пряниками, старыми холодными крутыми яйцами, разбиравшимися на
части, будто неразрисованные матрешки, подливала в стаканы еле окрашенную и
еле тепленькую водицу с черными чаинками, не бравшую сахару и оставлявшую на
дне шершавую корку, чью невыпитую сладость уже ничто на свете не могло
растворить. Вместе с развитием горя в маме Павлика развивалась
метафизическая скупость: она экономила вещество и вела почти бесплотную
жизнь. Большую комнату, всегда закрытую от света туго натянутой шторой, она
превратила в род музея, всюду разложив сыновние вещи - засыхающие приманки
для неотзывчивого призрака, тем меньше готового обнаружить свое присутствие,
чем более страстно взывала к нему материнская память. Комната и вся квартира
были настолько готовы к тому, чтобы Павлик вдруг возник из спертого воздуха,
что по ночам осиротевшая мать боялась сына, как будто ходившего невидимой
тяжестью по длинным половицам и исчезавшего в стенах, чтобы возникнуть