"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

для Антонова будто незаполненный кроссворд. Их одноактная опера, когда они,
полусняв-полузакатав одежду, все-таки легли на старую искусственную шубу
подальше от пустого, высоко светившего окна, сопровождалась оркестровым
гудением водопроводных труб - а грязно-розовый, в талых колоннах, вокзалище,
куда они прискакали на разбитом, с сумасшедшими зеркальцами частном
"жигуленке", звучал как переполненный театр. Антонов на бегу, вывернув тетке
рвань рублей из лохмотьев бумажника, купил какие-то оранжевые гвоздики,
похожие на клоунские помпоны, и почему-то остался с ними, оттертый чужим
багажом и выкинутый из поезда, уже поплывшего от ног, мимо киосков и
торжественно переполненных урн. Серое окно, где ее лицо еще виднелось, как
на очень старой фотографии, внезапно сверкнуло на повороте, и все исчезло, -
а гвоздики, принесенные домой, долго еще стояли осклизлыми будыльями в
двухлитровой банке, мешая Антонову, у которого как раз замелькали идеи,
полностью лишившие его способности что-нибудь прибирать. Женщина в своей не
интересной Антонову подмосковной жизни помнила о нем: редко, но регулярно от
нее приходили письма, явно ношенные в сумочке, протертые до ваты по углам, -
их Антонов почти не читал и отвечал открытками к Восьмому марта, какие мог
бы отправлять добродетельной старшей сестре.
В это самое время у пятнадцатилетней Вики был отчаянный роман с
одноклассником, проходивший большей частью в разбитой телефонной будке,
откуда она, заплаканная, в самодельно и криво укороченной юбчонке, звонила
Павлику домой. Мало-помалу на этот угол, открытый железнодорожному полотну и
ползущим враскачку, словно взвешивая на рельсах собственную тяжесть,
товарным поездам, стекались, несмотря на поздний час, желающие позвонить со
всего района; среди них тихонько, последней в очереди - лицо в тени,
домашние тапочки на свету - иногда стояла и грела в горсточке ненужные
жетоны маленькая Викина мать. Этот Павлик, по-видимому угрюмый и самолюбивый
малый, погиб во время турпохода, предпринятого в одиночку: утонул в холодной
бешеной речке, ухавшей, будто вытряхиваемый половик, с черных от ее воды
горбатых камней, - и когда его случайно нашла на отмели компания грибников,
на его нагретой солнцем спине сидела, поеживаясь, угловатая птица.
Эта глупая и романтическая смерть давала Вике право держать фотографии
Павлика в столе и на столе: он везде был один, везде без нее - представлял
небывшие Викины воспоминания, потому что она, очевидно, отсутствовала во
всех любительских пейзажах с мутными соснами, странно похожими на пальмы,
где светловолосый Павлик без улыбки, словно исполняя обыкновенную походную
обязанность, для которой его отвлекли от палатки либо от костра, позировал
неизвестному фотографу. В жизни Антонова Павлик появился как образ нечеткого
снимка, точно так же, как появился он и в этом повествовании: аккуратный
милицейский стенд, чей верхний угол то и дело ощупывала слепенькая тень
кривобокой рябины, являл, наряду с белошеей улыбчивой мошенницей и
невозмутимым рецидивистом, прищуренного молодого человека, о котором
сообщалось, что он ушел из дома и не вернулся. Через несколько дней
буквально этот же снимок бросился в глаза поверх оградок умиротворенного,
словно детскими кроватками заставленного кладбища: он располагался на
пирамидке, торчавшей неловко и шатко, вроде табуретки, на подсохшей могиле.
Дата рождения и дата смерти, записанные на жестяной табличке разборчивым,
как бы учительским почерком, напоминали вместе уравнение с дробями, и
нетрудно было высчитать, что икс равнялся восемнадцати годам.
На похоронах уже окончательно отвергнутые девочки, слушая надрывную