"Ольга Славникова. Один в зеркале" - читать интересную книгу автора

ни отнекивался, расшатывала и вынимала из стоячей книжной кладки плотно
засевший кирпич. Ни один предмет из тех, что она брала, не издавал ни
единого звяка и шелеста, точно она руками напускала на вещи умиротворенное
беззвучие, таинственную тишину. Простая ее одежда на крепко пришитых, почти
пальтовых пуговицах скрывала ото всех, кроме Антонова, что тело у женщины в
точности как у мраморной Венеры Милосской; поэтому руки ее, какой-то
небесной голубоватой белизны, в иные минуты вызывали у Антонова приступы
благоговения, желание поцеловать эти длинные мягкие пальцы, не знавшие
колец. Однако желание это никогда не осуществлялось; отношения Антонова и
его подруги были уклончивыми, как бы не до конца откровенными. Антонов,
очень сильно в это время занятый собой, любил при ней молчать, уткнувшись в
книжку, пока она, обласкивая вещи бархатной от сырости и пыли тряпкой,
прибирала в его однокомнатной берлоге. Он ни о чем не спрашивал подругу,
если она замирала, подоткнув поясницу кулаком, или подолгу глядела в
раскрытое окно, вытряхнув туда с тряпицы мелкий мусор бедного его жилища,
который словно растворялся в солнечной пустоте вместе с тревогами и
печалями, осевшими на колченогой хозяйской обстановке, скопившимися в
четырех кое-как оклеенных зелеными обоями стенах. Она, эта женщина, была,
по-видимому, очень несчастна со своим звероподобным маленьким мужем,
водившим, едва виднеясь в кабине, громадный дальнобойный грузовик, но ни
отзвука их скандалов не доходило до Антонова, жившего спокойно, точно под
защитой и опекой законной родственницы.
Его подруга не умела выражать свои запрятанные чувства: при всяком
радостном известии ее малоподвижное, заостренное книзу лицо делалось
недовольным, при виде Антонова она сперва отворачивалась и глотала какой-то
комок, а улыбки можно было от нее дождаться разве часа через три. И все-таки
она была, по-видимому, привязана к Антонову. По каким-то сложным семейным
причинам переезжая в Подмосковье, она умудрилась, отправив мужа и дочь, еще
неделю оставаться с ним и была в эти дни особенно тиха и сильно мерзла в
дешевом плащике на тяжелом и водянистом, будто нашатырем пропитанная вата,
майском снегу. Во всю неделю Антонова преследовало чувство, будто они с
подругой теряют время, но не так, как это бывает в магазинной очереди или за
никчемным, нудным разговором, а как-то необъяснимо: считанные дни словно
проваливались в неизвестность, не оставляя по себе ничего, кроме ощущения
утраты, их отсчет, никак не согласованный с календарем, велся в направлении,
обратном календарному, то есть к конечной, заранее потерянной единице.
Антонова раздражало, что он в эти дни совершенно не может работать; а внешне
оба сохраняли размеренное спокойствие. Несмотря на то, что дома женщину уже
никто не ждал, не требовал ни стирки, ни еды, она ни в какую не хотела
ночевать у Антонова и уходила, как обычно, около шести часов: все было точно
так и точно в то же время, что и всегда, только что-то секундно обмирало
внутри, и она, задерживая чайник над вспухающей чашкой, обливала стол.
В день расставания, единственность которого взволновала Антонова
сильнее, чем можно было ожидать, он в первый и последний раз был у нее в
квартире - собственно, уже не у нее, потому что она держалась в голых
комнатах словно чужая, а бокастая и легкая, как мячик, сумка, которую
следовало захватить, стояла в коридоре, у самых дверей. Гулкие комнаты пели
ее редко слышным, а вот теперь зазвучавшим голосом, когда напоследок пошла
проверять оконные шпингалеты; пространство, храня на блеклых стенах яркие
прямоугольники висевшего, а на мытом полу - вмятины стоявшего здесь, было