"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

он довольно громко разговаривает сам с собой. Открытие было таким же
ошеломляющим, как и открытие лысины; действительно, Антонов тут же понял
задним числом, что коллеги, собираясь к нему обратиться, вежливо выжидают
паузы, как если бы Антонов общался еще с каким-то невидимым собеседником.
Еще Антонов уяснил, что, бормоча под нос, он не только выступает от себя, но
и проговаривает реплики Геры, который буквально вселился в него, подобно
злому духу, и, казалось, носил его новый, совершенно юный по сравнению с
остальным десятилетним гардеробом молодежный свитер, поедал в столовой его
водянистый морковный обед.
Должно быть, доктор Тихая, незримо парившая над зимним металлическим
городом в своем кубическом кабинетике, нашла бы в этом вселении вполне
разборчивые симптомы; но именно мысль о сумасшествии, которого нет и не
может быть, поддерживала в Антонове чувство правоты, что было равнозначно
спасению от Геры собственного "я". С сумасшествием, представлявшимся ему не
болезнью, не чем-то, объективно имеющимся в человеке помимо медицины, но
неким способом употребления пациента со стороны специализированных врачей, у
Антонова были давние счеты - еще с наивной юношеской поры, когда он полагал,
будто зимние и летние сессии, сдаваемые каждый раз на круглые пятерки, и
есть важнейшие проверки содержимого его мозгов. Иллюзии кончились, когда
неосторожного Алика, владельца ярко-черной, с золочеными морскими пуговицами
пищущей машинки, на которой перепечатывались "секретные материалы", забрали
сладостным, как девичьи дешевые духи, весенним вечером в учреждение желтого
профиля: тогда оно таилось прямо на задворках центрального проспекта,
овеянных запахами хлебозавода, и представляло собою крашеный особнячок, если
и отличавшийся от соседних, хозяйственных и конторских, то разве что особым
выражением окон, совершенно ледяных по раздышавшейся весне и словно читавших
справа налево удивительно твердую улицу, что днем и ночью перетряхивала до
последней железки пыльные грузовики. Мама Алика, артистка музкомедии, всегда
с веселым грудным говорком, всегда в сыроватой бархатной пудре, казалось,
так же ей присущей, как цветку присуща пыльца, целый месяц плакала в
платочек, отчего ее глаза расползались на лице, точно две трикотажные дыры,
и, надев огромную, кружевную, брассом плывущую шляпу, ходила по влиятельным
друзьям, только чтобы Алика не долечили до бесповоротного диагноза.
Антонов тогда вляпался совсем не так глубоко: дело ограничилось серией
бесед с двумя настойчивыми, но чрезвычайно вежливыми мужчинами в штатском,
которые были бы совершенно однотипны, если бы не разница в габаритах, -
из-за чего и нервный изящный малыш, и долговязый великан, все время
смотревший себе на колени, точно тайком читавший под столом какую-то книгу,
казались какими-то нестандартными, а потому и не очень опасными
экземплярами. Звания их находились в обратной пропорции к размерам; вопросы,
задаваемые Антонову в предположительно-утвердительной форме, касались даже
не столько Аликова дома (где по уикендам появлялся, в качестве неизбежного
гостя, интеллектуальный, с бодрой кроличьей улыбкой, факультетский
стукачок), сколько периферии дома и семейства - некой туманной, приливавшей
и отливавшей стихии со своими двоякодышащими обитателями, - стихии, не
соединявшей дом с остальным, дождливым и каменным миром, но превращавшей его
в зачарованный остров, где горела мандариновая лампа. Эта-то стихия и
выходившие из нее неясные фигуры (артистический старец с хохлатыми висками и
с перхотью на черном пиджаке, узенькая поэтесса, делавшаяся по-крестьянски
большеногой, когда тяжело ступала на пол с высоченных каблуков, еще какая-то