"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

москвичка с облупленным, как ржавчина, сочинским загаром, прочая разнополая
богема, одетая так, как вещи висят на вешалках в шкафу) более всего
интересовали капитана и старшего лейтенанта. За внешней их
доброжелательностью происходила видимая Антонову изнаночная работа: штатские
все время обменивались какими-то записями - долговязый, двинув бумагу
старшему по званию, одновременно шаркал под столом подошвой и тут же снова
утыкался в воображаемую книгу, а малыш, пригораживая полученное согнутым
локтем, не забывал поощрительно кивать лепетавшему Антонову, который так
уставал во время этих собеседований, словно сидение на стуле было самой
неестественной позой на свете. Он действительно сидел перед своими
вопрошателями настолько напряженно, что к нему на сомкнутые колени можно
было, как на стул, посадить еще одного ответчика; он запоминал навеки
толстую стеклянную пепельницу с аккуратно запечатанным "бычком" на желобке,
импортные, цветные, как счетные палочки первоклассника, канцелярские
принадлежности малыша, и ему уже казалось, что он вообще не знает в жизни
ничего, кроме этих людей и этого места, и выходит отсюда в цветущую теплынь
совершенным чужаком.
Собственно, вопросы, задаваемые штатскими, как раз показывали Антонову,
что он не имеет ни малейшей информации о людях, вечерами витавших в
перламутровой от табачного дыма гостиной, где мандариновая лампа над
круглым, с шелковыми кистями, столом освещала главным образом руки -
дамские, плавно расставлявшие тарелки, старческие, в жилах и веснушках,
державшие с павлиньей важностью богатый веер игральных карт: верный проигрыш
в "дурака". До Аликовой берлоги, где его измятая лежанка теряла всякую
мебельную родовую принадлежность среди наносов и завалов великого множества
книг, иногда доносились декламация рояля, неестественно красивое, немного
режущее сопрано. Могло бы показаться, что в гостиной царит сплошное веселье,
хотя в действительности там все время поминали каких-то умерших, еще более
незнакомых, чем эти туманные живые, представленные на столе пустыми либо
недопитыми рюмками: среди них одна, нетронутая, была полна прозрачной водкой
до самых краев, и там, как зародыш в яйце, содержалось нечто цветное от этой
комнаты, и пожилой артист, расстегнувшись, держался за сердце.
Жизнь "молодежи" сосредоточивалась налево и наискось, через темный и
узкий, точно горная щель, коридор: у Алика сидели на полу, крутили юливший
музыкой и шарахавший треском радиоприемник в поисках "голосов", разбирали,
передавая по кругу, скользкие пачки фотографий, где не было людей, а был
очередной "антисоветский" текст, расплывавшийся от какой-то человеческой
близорукости, свойственной "Зениту" Сани Веселого, - который трудился, будто
Пимен, над свитками фотопленки, если Алику удавалось раздобыть очередной
крамольный оригинал. Аликова берлога, конечно, обособлялась от гостиной,
четверть которой занимал огромный, как черная Африка, гудящий, как джунгли,
рояль, - но все-таки и берлога принадлежала к острову, удивительно далекому
от внешнего мира, где таилась угроза, но главным образом - скука. Там,
вовне, флаги и лозунги на почти бесцветных, разъедаемых воздухом зданиях
походили на одежду, свисавшую из ящиков неряшливых шкафов; там
молодец-второгодник (тоже, как и многие, перебравшийся в местную столицу из
отравляемого кислым и едким заводом районного центра) работал на Колхозном
рынке рубщиком мяса и смачно тюкал по глухим деревянным тушам, похожим на
вытянутых в беге игрушечных лошадок, - заматеревший, с мощными, как у
соснового пня, корнями багровой шеи, с левой половиной золотых,