"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

куклы, она уже улыбалась, протаивая розовым пальцем белый оконный ледок. Все
сидевшие, застегнутые криво, но надежно, с руками и ногами в виде толстых
матерчатых калачей, темнели вдоль длины автобуса по одному, только теща
Света и Антонов были вдвоем и вдвоем держали на коленях теплую, хлебно
пахнувшую сумку, потому что курица на морозе тоже пахла свежеиспеченным
хлебом, - и от замерзшего тещи-Светиного пальца на белом окне расплывалась,
впитываясь большим пятном, нежная темнота. Антонову было весело: он
действительно думал, что сумеет отстоять свои права, потому что без Вики,
чье присутствие лишало его любых реальных прав, препятствия в виде Гериных
прожектов, тещи-Светиной нерешительности и даже больничной, не пускавшей его
без пропуска охраны казались единственно существующими и при этом
преодолимыми.
Противостояние с Герой продолжалось весь ноябрь и половину декабря,
неожиданно рассыревшего, отчего осунувшиеся улицы превратились под колесами
в сплошное пюре, а теща Света, водянистая с лица, мучилась головными болями
и держалась пальцами за виски, словно учила какой-то занудный урок. Антонов
подозревал, что Вику так долго не выписывают из-за Геры, который через свою
Тихую специально тянет время, думая, будто он его выигрывает. Герина
неприязнь к Антонову, ранее выражавшаяся в простом, но ощущаемом даже на
расстоянии превосходстве большей массы над меньшей, теперь принимала такие
сварливые формы, что Гера, полностью одетый на выход, уже затянувший до носа
трескучую "молнию" бодро-красной, бодро посвистывающей курточки, бежал,
бывало, обратно в комнату, чтобы выкрикнуть "интеллихенту" еще какое-нибудь
оскорбление или не совсем понятную угрозу. Когда они, разделенные
тещи-Светиным виноватым присутствием, вместе сидели в комнате, Гера делал
все, чтобы Антонов ощущал, как он его не любит. "Налей, налей ему чаю,
пускай хлебает!" - иронически поощрял он тещу Свету, осторожно спускавшую в
чашки свежий, комками плюющийся кипяток, и тотчас чашка Антонова,
выпучившись пузырем, переливалась через край.
Несомненно, что в Гериной вражде, помимо практических соображений,
присутствовала подсознательная неприязнь к математическим занятиям Антонова,
которые, в силу своей очевидной беспредметности, представлялись ему, должно
быть, родом злостного безделья. Всякая абстракция была для Геры заведомым
обманам, а небольшие деньги, которые Антонов получал в университете,
казались ему, должно быть, чем-то вроде карточного выигрыша. Притом что
"сухая" математика, по мнению Геры, была заведомо враждебна художественному
творчеству, по некоторым репликам его можно было вычислить, что образ
Антонова смутно сливается в его сознании с одним поэтом-модернистом,
известным в городе персонажем и любимцем четырех гуманитарных факультетов,
даже зимою ходившим с непокрытыми нейлоново-седыми патлами и в таких же
седых, свалявшихся войлоком свитерах. Его лишенное возраста лицо, с
расходящимися вниз, как на древесном листе, глубокими морщинами, то и дело
мелькало в телепередачах и в прессе, его стихи печатали центральные журналы,
и Гера, на основании собственного опыта, искренне считал, что вся причина в
бабах, что сидят по московским редакциям и, обладая гнилыми вкусами, близко
не подпускают настоящих, нормальных мужиков. Антонов как-то не сталкивался в
университете с блуждающей знаменитостью, но однажды поэт завалился в
полуподвальный "клуб", нетрезво ступая тонкими ногами, похожими в старых
потертых джинсах на крашенные синим облупленные деревяшки, и обнимая за
плечи необыкновенно красивую женщину в длинной роскошной шубе, словно