"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

вылизанной языком волосок к волоску, с высокими начерненными бровями на
голубизне, точно нарисованными поверх других, многократно стертых в поисках
наилучшего выражения надменности и печали. Модернист протащился настолько
близко, что Антонов почувствовал запах - не алкоголя даже, а какого-то
химического опыта, разогретой серной кислоты, плюс плотный, с шерстью, дух
неухоженного немолодого тела, что показалось Антонову крайне неприятным. Но
когда поэт, забравшись на квадратный стол, резким лицом под резко освещенный
потолок, начал, сбиваясь и нараспев, читать свои томительно-невнятные
стихи - они показались Антонову не то что хорошими (он ценил в поэзии
совсем, совсем другое), а как-то подсознательно знакомыми. Ему почудилось,
будто в тех математических чащобах, где он, исследователь, оставался Homo
sapiens, то есть самим собой, этот человек в потертом джинсовом костюме,
здесь какой-то не совсем живой, напоминавший деревянного солдатика, с
которого облупилась краска, - будто там он был диковинной птицей, певшей на
голой, странно изогнутой ветке; поэт, в отличие от Антонова, умел
преображаться там в иное существо, в самую настоящую птицу с собственным
своим лицом, с этими тяжелыми, навыкате, глазами, так странно смотревшими
поверх отступившей к стенам и к выходу публики. Получалось, что Гера, с его
подспудным, каким-то даже беззащитным чутьем, был не так уж не прав, проводя
параллель; правда, из реплик его выходило, что Антонова и поэта сближает
нечто сугубо здешнее, а именно использование глупых женщин в собственных
интересах.

***

Противостояние шло с переменным успехом. Нередко Антонов, появившись у
тещи Светы часов в одиннадцать, заставал неприятеля занявшим плацдарм:
что-то уже поевший, с застрявшим в зубах самым вкусным кусочком (что
выражалось в сосущем чмоканье и толстой защечной работе языка), Гера упоенно
терзал тещи-Светин хорошенький телефон. Перетащив аппарат за шкирку на
ветхий журнальный столик, поставленный углом между чудовищных раздвинутых
колен, Гера дергал пальцем цепляющийся диск и, соединившись, лаял в трубку
распоряжения по сделкам. Его растрепанные записные книжки с завитыми углами,
раскрытые одна на другой, содержали множество потертых номеров, а также
лощеных визиток с шулерскими виньетками, заложенных по какой-то хитрой
системе; тщетно глубокое тещи-Светино кресло, одетое в рыхлый, до пола,
старушечий бархат, но обладавшее, как было известно Антонову, мощью
экскаваторного ковша, пыталось успокоить и уложить ретивого бизнесмена:
дернувшись и повозив ногами, Гера неизменно выкарабкивался и продолжал, сидя
словно на коленках у бабушки, баловаться аппаратом - в то время как теща
Света, боком перелезая через косо натянутый телефонный шнур, несла ему
дребезжавшую на блюдце чашку горячего кофе и одновременно шепотом и
страшными глазами отправляла Антонова на кухню, где тарелка со следами
Гериной трапезы напоминала палитру художника, только что создавшего шедевр.
Антонов никак не мог уяснить, какие все-таки отношения связывают тещу
Свету с этой живой карикатурой, является ли Гера в полном смысле слова "ее
мужчиной" или же теще Свете отводится роль всего лишь наперсницы по
литературным делам, в принципе неспособной на прямую и жесткую критику и
потому как бы тоже несущей ответственность за судьбу произведения,
доверяемого ей неизменно в исчерканном и бледном четвертом экземпляре.