"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

свете окраинных фонарей. Замешательство Люминиевой при виде мужа чем-то
напоминало колебательную улыбку воды, куда погружается, целиком в свое
отражение, тяжелый и крупный предмет. Вероятно, муж ее каким-то образом
чувствовал, что внезапное его появление может буквально расплескать ее
стоячий разум, и потому никогда не топтался, как другие, прямо у лестницы за
спиною охранника, а, позвонив по заезженному внутреннему телефончику,
хоронился в сторонке и давал спустившейся супруге время разглядеть сначала
чужих, понимая, что с ними она спокойней воспримет и его, опять не
утерпевшего прийти. Люминиева, не сразу отпускаясь от лестничной стены,
осматривалась, видела мужа, ощупывала его, гримасничая и мигая
пронзительными и одновременно сонными глазами, - а потом в ней появлялось
что-то человеческое, она деловито присаживалась на кушетку, мелко жевала на
целых передних зубах какой-то гостинец, отчего стянутый рот ее словно
завязывался снутри бесконечным узелком.
Раздражительная Вика, которой семейная соседка успела изрядно надоесть,
не желала видеть в Люминиевой что-то особенное - но Антонову порой казалось,
что он улавливает в псевдосумасшествии этой обыкновеннейшей женщины
отражение реального положения вещей. "Замирание времени", - говорил он себе,
удерживаясь рядом с дремлющей тещей Светой на краешке полутораместного
сиденьица сотрясавшегося всем своим железом пьяного автобуса. Они ехали
очень долго, одиннадцать туманных, обставленных киосками остановок, - но
улицы города, где за последние несколько лет так усилилось движение
легковых, все более зверевших автомобилей, никуда не вели. Город целокупно
переходил из ночи в день и изо дня в ночь, - но улицы его, чересчур
очевидные, в центре упирались в помпезные туманные здания, содержавшие
учреждения, ненужные большинству из едущих и идущих, а на окраинах выползали
из-под серых горбушек разломанного асфальта и растворялись, с сыпучим
шуршанием под колесами какой-нибудь местной залатанной машинешки, в
уродливых просторах карьеров и пустырей; последняя жилая изба, всегда
заросшая одичалой зеленью, горькой на цвет, значила здесь не больше, чем
брошенный на обочину спичечный коробок. Город пребывал в нигде, в замирании
времени и пространства, и самое лучшее, что можно было себе представить, -
будто улицы, замысловато переплетаясь, сливаются в шоссе, что утекает сквозь
четкую выемку в лесистом горизонте, мимо уходящих под насыпь пропыленных
домишек и огородиков с кучерявой картошкой, куда-нибудь в Москву. Улица,
ведущая в другой, возможно, лучший город, - это представление могло служить
опорой человеку, достаточно свободному для праздного витания мыслей. Но
повседневная трудная жизнь, протекавшая здесь и не имевшая лучших
перспектив, была подобна слову, повторенному множество раз, и наизусть
впечатывалась в умы, - так что бедная Люминиева не выдержала, ей
потребовалась больница. Жестокая Вика рассказывала, что семейная соседка,
лежа в этом "санатории", чувствует свою вину, но боится выписки. Однажды
Антонов видел в приемном закутке детей Люминиевой: два тонкошеих пацана с
ушами, будто большие скорлупины, и с нежными вихрами, точно кто легонько
подул на их одинаковые белобрысые затылки, имели во внешности множество не
просто похожих, а поразительно одинаковых, только по-разному сложенных черт.
Младший был уже ростом с гордого пунцового отца; старший, выше целой
головой, красовался в дешевом, явно отцовском галстуке. Они неловко
переминались и старались не глядеть на мать, вероятно, обманувшую всех, что
она больна, - а младший, поцарапывая пальцами и поднимая плечи, тихо тянул