"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

окружающем совершенно и буквально соответствует тому, что он видит перед
собой (эта буквальность, вероятно, существовала за счет отсутствия
представлений о самом себе), - и даже Вика, чего с ней никогда не бывало под
взглядами мужчин, проходя, смущенно запихивала пальцами под косынку петли
привядших волос, придерживала халатик там, где болталась на серой нитке
верхняя полуоторванная пуговица.
Женщины были попроще и действительно напоминали не больных, а какую-то
обслугу, уборщиц или санитарок. Антонов, расспрашивая Вику, все пытался
понять, в чем же заключается их сумасшествие, но не обнаруживал ничего
разительного, кроме разве того необъяснимого факта, что фамилии обитателей
шестого этажа, включая персонал, представляли собой целую кунсткамеру
окаменелых грамматических ошибок: так, длинноносая Викина соседка звалась
Люминиева, а заведующая отделением, поклонница Гериного таланта, носила
фамилию Тихая. Другая соседка, Засышина, которую Антонов видел только внизу,
осанистая женщина с темной тенью летнего загара на добротном, от природы
тщательно отделанном лице и с тою торжественной посадкой большого живота,
какой бывает у подушек на деревенских кружевных кроватях, все время
собиралась в дорогу; каждое утро она готовилась к выписке, раскладывая по
мешкам свое постиранное и помытое имущество, раздавая остатки картофельных,
с черным луком, пирогов и каменных мелких конфет. Засышина всем говорила,
что поедет сегодня на поезде, - она и правда была не здешняя, а откуда-то из
северного леспромхоза, как будто из довоенных еще раскулаченных
переселенцев; неправдоподобная дальность якобы предстоящего ей путешествия
объяснялась, возможно, семейной памятью о поездах, шедших, словно сквозь
туннели, сквозь множество ночей, из лета в осень или даже в зиму, - о
поездах, строчивших, будто швейные машинки, и надставлявших расстояние
кусками времени, так что годы, минувшие с той поры, тоже пошли,
пристрочились туда же, - и Засышина теперь собиралась "домой", в нереальную
даль, каждый раз степенно прощаясь со своими городскими тщедушными
родственниками, щербатыми и гнутыми, будто столовские ложки и вилки,
похожими рядом с большой и красивой Засышиной на постаревших без взрослости
детей. Люминиева, наоборот, не ожидала никаких перемен: бесконечно наживляя
на спицы рыхлую нитку, приходившую откуда-то из-под кроватей с нанизанными
клоками пуховой пыли, она без конца рассказывала про мужа, что работал на
заводе слесарем-наладчиком, про сыновей Андрюшу и Гошу, девяти и тринадцати
лет. Как будто и не было ничего хоть сколько-нибудь ненормального в этой
семейной повседневности, все, напротив, было очень обыкновенно; но оно все
время как-то стояло перед Люминиевой, существовало одновременно в реальности
и ее сознании - и это было удвоение, которого женщина, по-видимому, не могла
постичь. Во всяком случае, Антонов понимал, почему Люминиева, так много
говорившая о муже, что брезгливая Вика уже почти ненавидела этого
чесночно-табачного, словно давленного для крепости запаха, мужичонку с
рублевой медалькой на коричневом пиджаке, - почему она, сосредоточенная на
нем и детях, в первый момент словно не совсем узнавала его. Люминиева,
заколебавшись несмелой улыбкой, осторожно трогала тылом ладони его багряные
и холодные с улицы щечки, убеждавшие ее, что муж пришел издалека, - в то
время как он смущенно щерился и дергал сухой головой, будто растягивал
тесный воротник. Вероятно, самая частота его преданных появлений грозила
умножением двойного, что безопасно отстояло друг от друга на расстоянии
половины замерзшего города, глиной глядевшего из-под снега в слабосильном