"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

позитивного, даже рисковал "выяснять отношения" (отчего маленькая теща Света
в глубине вестибюля, около радушной тетки, завлекавшей ее своим мохеровым
причесанным товаром, внезапно застывала, силясь уловить в общем
расслабленном гомоне их зазвеневшие голоса). Скоро Антонов заметил, что
такие стычки стали повторяться до буквальной одинаковости слов. Теперь ему и
Вике было проще говорить о ком-то постороннем - хотя бы о других пациентах
шестого этажа, например о Викиных соседках, посильно выражавших собою свою
непричастность к реальной действительности, но порою выглядевших здесь,
внизу, совсем обыкновенно, вроде уборщиц, присевших поболтать и отдохнуть.
Конечно, в этой зауряднейшей психушке, окруженной болотом, которое походило
теперь на залитые белым жиром комья холодной тушенки, не обнаружилось ни
цезарей, ни наполеонов; имелось, правда, мужское отделение, и обитатели его
более, чем женщины, напоминали узников, потому что часто стояли около
решеток и держались за них заскорузлыми пальцами, а иные даже робко ставили
ноги в спадающих тапках на нижние перекладины, как бы надеясь для чего-то
долезть до пустого потолка. Насколько Антонов мог судить по тем, кто
спускался в приемный закуток, здешние нервнобольные мужского пола могли быть
соотнесены с великими людьми только по разновидностям бород, весьма, однако
же, неопрятных и не слишком густых, так что сквозь пересушенный волос
рисовались собственные их небольшие, вроде корнеплодов, подбородки. Среди
психов присутствовал, например, совершенный Достоевский, только с уклоном в
азиатчину, с излишней высотою скул и татароватыми шипами усов; имелся и
Чехов, в затемненных, как перегоревшие лампочки, модных очочках, временами,
видимо, настолько забывавший о собственном присутствии, что ронял из
вздрогнувших рук принесенные ему мешки. Антонова поразил еще один пациент,
по внешности худой и незначительный, но с тяжкой, словно нагруженной роком,
походкой Каменного Гостя; когда он, негнущийся, гладко выбритый в отличие от
прочих психов, садился откляченным задом на хрустнувший стул, окружающие
один за другим перемещались от него на другой конец закутка, словно стараясь
общей массой скомпенсировать его ощутимую тяжесть, которую не могла
уравновесить в закутке ни одна отдельно взятая вещь. Около бритого
оставались только те, кто пришел непосредственно к нему, - богемного вида
мужики, среди которых тоже не просматривалось ни одного нормального, плюс
очкастая низенькая особа с мелкими, будто маникюрный наборчик, чертами
недовольного лица, на сильно побитых, напоминающих мебельные ножки
каблучищах (последнее есть автопортрет). На пятачок перед стулом, куда
заранее никто не наступал, пациент неизменно ставил принесенный откуда-то
сверху цветочный горшок, тоже тяжелый, точно залитый свинцом, из которого,
однако, топорщилось патетическое и жалкое растение: карикатура на тропики,
словно забинтованное по стеблю полосками бурых тряпиц. Антонов, если ему
случалось проходить по закутку, старался избегать оцепенелого взгляда
сгорбленного пациента, не становиться по возможности зрением этой статуи, у
которой перемещение предметов явно вызывало некое движение мыслей, - и
поэтому статуя неохотно, несмотря на собственную неподвижность, выпускала
что-нибудь из сектора обзора.
Ощущение при выходе было такое, как при подъеме из ванны, с новой
тяжестью сосуда, зачерпнувшего воды. Видимо, не один Антонов боялся
зачерпнуть: даже ленивый охранник при необходимости старался быстренько
проскочить тогда, когда перед бритым возникала преграда в виде какого-нибудь
посетителя; никому не нравилось чувствовать, что представление пациента об