"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

фанеры с остатками перепрелой начинки, расписывал на ее листке неловким и
разборчивым почерком третьеклассника: получался скачок, которого обозленная
Вика была не в силах осознать.
Точно так же она, не оставлявшая и в замужестве диких повадок своего
свободного девичества, убегала "ненадолго к подруге" и там проваливалась в
совершенное безвременье. По мере того как ясное утреннее солнце, от которого
вся посуда на тесной кухне, включая зеленые пластмассовые ведра, казалась
полной до краев прозрачной воды, уходило из квартиры куда-то наверх, -
Антонов все обреченнее предчувствовал бессонную ночь. Самым гнетущим был
момент, когда, уступая требованию поскучневшей книжной страницы,
пропитавшейся насквозь типографской чернотой, Антонов зажигал электричество;
полная видимость комнаты, включая сбитый плед на плюшевом диване и
три-четыре недопитые чашки на разных углах озарившейся мебели, давала
понять, что он совершенно один. Задергивая окно с цеплявшимися за штору
цветами и щербатой двухкопеечной луной, Антонов избавлялся от своего
театрально-демонического, махавшего портьерными крылами отражения, - но в
зоопарковой клетке Викиного трюмо оставалось неопределенное количество
подобных существ, очень беспокойных, вскакивавших на ноги от каждого
движения человека по комнате. Время Антонова, целый просторный выходной,
оказывалось сожженным дотла; уже не в силах что-нибудь читать, он мучительно
думал о Вике, которая вечно вязнет, словно во сне, в каких-то незначительных
делах и вдруг обнаруживает часы, показывающие сощуренными стрелками
фатальное опоздание.
Ночное ожидание неизбежно таило предел: внезапно пошаркивание
будильника, сливаясь с хромым постукиваньем кухонных ходиков и еле слышным,
но плотным шелестом двух непохожих наручных часов (Вика всегда забывала
свои), делалось подобным стрекоту кинопроектора, показывающего на любой, к
какой ни повернешься, стене домашний любительский фильм. Чувствуя на себе
скользящие пятна нереального кино, Антонов, словно погруженный в какую-то
водяную, цветную, зыбкую рябь, медленно стелил постель, медленно снимал
одежду, отделяя ее от себя пятно за пятном (на которых тут же что-то
начинало складываться и размыто жестикулировать). Холод под одеялом,
особенно в ногах, не давал спокойно вытянуться в рост, и Антонов,
скрючившись, захватив одеяло снутри, собрав его в ком под небритым
подбородком, так дрожал, что у него из углов судорожно улыбавшегося рта
бежала слюна. Он пытался отстраненно спланировать порядок утренних действий:
звонки по больницам и моргам (тупики разбитых, еле шевелящих дисками
автоматов по дороге на службу, неизбежно отвлекающие от нужного номера
троллейбуса), беспомощные переговоры между "парами" с бывшими приятельницами
жены, которые своей хорошо прорисованной мимикой старшекурсниц неизбежно
дадут понять, что их и "Антонову" разделили некие сложные обстоятельства,
которые они сейчас не готовы обсуждать... Наконец, когда Антонову начинало
казаться, будто сам он лежит, с цветной и ледяной проказой, на больничной
койке, - в освещенной прихожей раздавался несвоевременный, словно снящийся
сквозь тишину глубокой ночи, короткий звонок. Ничему уже не веря, Антонов
как бы дважды надевал вывернутую рубаху и, полутораногий в недозастегнутых
штанах, с каким-то посторонним ощущением одетости чужими руками,
воскресавшим вдруг из глубокого, в другой квартире запертого детства, шаркал
вприскочку на повторную трель. Очень бледная, смутно улыбавшаяся Вика, с
урчанием в круглом животике и с вульгарной розой, изображавшей выпученными