"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

с напористым ветром, ломавшим, точно веники, прутяные хлипкие зонты, с
неожиданными оттепелями, чья влага выступала, как слюна на языке, на
мелкопупырчатом, торопливо-дышашем асфальте, - эти месяцы были единственным
временем, когда Антонову разрешалось существовать как персонажу Викиного
прошлого. Впрочем, в его признаниях, сперва добровольных, а потом получаемых
при помощи неумелых, но старательных поцелуев, оставалось, по мере
повторения, все меньше жизни и правды. Вика, между прочим, не преминула
заметить, что Антонов представлялся ей самым тяжелым занудой, которого
невозможно слушать, потому что зануда, сгорбившись, точно канюк, на кафедре
или колотясь у доски, клекочет исключительно для самого себя.
Еще, несмотря на маленький рост, заставлявший ее порою даже на высоких
каблуках подниматься, смешно припрыгивая, на короткие цыпочки, Вика первая
разглядела (именно в месяцы, когда держалась от "зануды" на приличном
расстоянии) раннюю нежную лысину, засквозившую на макушке Антонова; сам
Антонов, сколько ни приседал и ни бычился перед зеркалом, видел только
странный ракурс угловато обтянутого лица да поредевший хохолок с паутинкой
ранней седины. Тем не менее, голове Антонова теперь частенько становилось
холодно и беззащитно, ему казалось, будто кто-то сверху дует ему на макушку,
точно на белый, растрепанный, дрожащий одуванчик; он приобрел неосознанную
привычку поглаживать себя по голове теплой укрывающей ладонью, на что
жестокая Вика также не преминула невинно указать.
Антонов никак не мог постичь, почему не такая уж роковая разница между
Викиными семнадцатью и его тридцатью двумя заставляет его иногда ощущать
себя покорным, от всего уставшим стариком. Когда-то давно, в свои
университетские лета, Антонов прочел в темноватых, занимавших обувную
коробку фотокопиях роман одного эмигрантского писателя, на долгое время
ставший его упоительной и жгуче-стыдной тайной. В романе, порождавшем
грешные сны, американская малолетка погубила ученого, или он ее погубил, -
но там действительно разверзалась пропасть, потому что девчонке, Лолите,
было не то двенадцать, не то тринадцать и любовь действительно была
преступлением, а не "метафорой преступления", как думалось молодому и умному
Антонову о любой взаимности женщин и мужчин. Именно эта буквальность и
поразила его в романе более всего; буквально и он сделался преступником,
когда вступил в половую связь с несовершеннолетней, - когда сквозь страшный
землистый мороз, в котором солнце горело, будто красный габаритник
автомобиля, незадачливый доцент, со склеенными инеем безумными глазами,
потащился к студентке домой "объяснять материал". Для пересдачи зачета не
потребовалось двухсуточного перерыва: хватило полутора часов "занятий", во
время которых двоечница ерзала на стуле, не удосуживаясь поправлять
измявшуюся юбку; наконец Антонов, опутав жертву объяснениями и словно бы
растянутой ее немым, не слишком яростным сопротивлением одеждой, в каком-то
трансе совершил безумие - и ветхая тахта смешно повякивала под ними, будто
игрушечный медвежонок.
Вот как это произошло. Антонова, наверно, стоило убить, но он был
настолько счастлив, утешая драматически курившую Вику, целуя на ней
припухлые следы своих недавних сумасшедших поцелуев, красиво, с филигранной
дрожью руки и пера, заполняя зачетку, самолично найденную под тахтой, - что
его не взяли бы ни яд, ни автомат. Чувство это было, наверное, подобно
чувству человека, избежавшего гибели в какой-нибудь невероятной передряге и
как бы получившего в подарок сразу все радости земного существования. Такому