"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

духов, от касания колен, напоминавшего трение легонькой лодки о грубый
причал, изнемогший от поцелуев льнущей и липнущей снизу воды, - потому что
Вика теперь раскачивалась на стуле, пытаясь сочинить какое-нибудь новое
решение, и глаза ее в набухшей слезинками краске превращались в размокший
чернослив.
"Вы ничего не знаете", - убито произнес Антонов, не совсем понимая, что
конкретно имеет в виду: предмет или собственные чувства, которые вдруг,
прямо в разгоревшейся апельсиновым солнцем аудитории, переросли в такое
дикое желание, что Антонов боялся скрипнуть стулом, чтобы не выказать своего
горячего неудобства. Он чувствовал - сквозь ритмичное шевеление толкавшей
его волны, - что не знает столько же или даже больше, чем ерзающее перед ним
мокроносое существо, - что он, Антонов, провалился на зачете и на месте
базовых сведений у него зияют пустоты, где ему и Вике, пребывавшей там же, в
незнании, просто нечего друг другу сказать. Невыносимо красивая, с этой
перечной родинкой и гневными глазками, высохшими в два неодинаковых пятна,
его оскорбленная первокурсница забрала зачетку и пошла туда, где на дверь
ложился, не совсем совмещаясь, косо набегая с пола, золотой оконный
отпечаток. "Послезавтра, в четыре!" - каркнул ей вслед Антонов, трусливо
прижимаясь к сиденью, но Вика даже не оглянулась и вышла не в солнце,
предлагавшее как-нибудь иначе повернуть зажженную бликом дверную ручку, а в
тупо-деревянную, толсто крашенную створу двери, в бубнящую темноту коридора,
откуда сразу высунулось чье-то озабоченное лицо в сильных, как магниты,
прямоугольных очках. Медленно остывая на твердом натертом сиденье, симулируя
для сопящих и вздыхающих болванов печеночный приступ, Антонов кое-как довел
до конца этот безумный зачет, стараясь только, чтобы не выскочила еще одна
кандидатура на послезавтрашнюю пересдачу. Он уже мысленно промерял
протяженность ни на что теперь не годных, словно кем-то отнятых пятидесяти
часов, испытывая особенное отвращение к завтрашнему вечеру, когда придется
"наносить визит" квартирной хозяйке и чинно чаевничать с нею под маковым
цветком обветшалого абажура, вежливо надкусывать засахаренные вензели
домашней стряпни, всегда осыпающие, в отместку за отломанный кусочек,
неудержимыми колкими крошками. Отправляя восвояси последнего, не верящего
своему счастью кретина (того самого, белокурого, наивно списавшего у Вики
третий вопрос), Антонов малодушно решил позвонить хозяйке и объявить о своей
неплатежеспособности, а деньги, уже приготовленные в свежем, с цветочной
картинкой конверте, пока что оставить себе. Все еще держась за печень, хотя
его уже никто не видел, он вылез в тихий, посмурневший коридор. Вика,
заплаканная и напудренная, с толстым ватным носом, с осевшим портфелем в
ногах и учебником в опущенной руке, поджидала его у выхода на лестницу,
ведущую, если хорошенько поскользнуться, через замерзшее окошко прямиком на
мозолистый лед, под колеса машин.

***

После Вика охотно слушала про то, как Антонов страдал весь осенний
семестр, когда у нее, по собственному ее признанию, "тоже была хандра" -
оставившая следы в виде исчерканных фломастерами обоев, сцепившихся намертво
в сухие чучела "осенних букетов" и налепленных всюду отходов "Дирола",
добросовестно хранивших отпечатки Викиных пальцев. Эти четыре месяца тяжелых
погодных перемен, с плаксивым выражением очень длинных, долго обходимых луж,