"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

в дверях аудитории номер триста двадцать семь, куда Антонов устремлялся
читать первокурсникам вводную, а Вика, тогда незнакомая особа в тесной
розовой кофточке, с темными, необычайно широко расставленными и оттого как
будто испуганными глазами, почему-то бежала прочь, прижимая к груди
расстегнутый, елозивший крышкой портфель. Антонов посторонился, пропустил,
прошагал, привычно потряхивая длинными, свисавшими из рукавов руками, на
преподавательское место, - но отчего-то сделались тягостны эти новые,
слишком свежие и уличные лица, неприятно тронутые серым воздухом науки, и
первые пустые столы, через которые надо было, как через оградку, что-то
говорить скопившимся на задних рядах, в разных позах облокоченным о парты
новичкам.
Опираясь на шаткую кафедру, замусоренную внутри, точно старая дворовая
беседка, Антонов чувствовал, что у него в дверях буквально отняли жизнь. Он
не мог отделаться от впечатления, будто первокурснице, чья родинка над
верхней губой выражала презрение ко всем и вся, откуда-то знакома его
физиономия, знакома до скуки, что антоновский облик ею взят и куда-то унесен
и что теперь Антонов остался без этой студентки будто в лесу без зеркальца,
когда постепенно забываешь себя и вспоминаешь, только если выйдешь на
какое-нибудь знакомое место со своим же сизым костровищем. He-существование
Антонова продлилось до того момента, пока он наконец не увидал среди
опостылевших первокурсников свою прогульщицу, обособленно сидевшую на
затененном шторой месте у окна. Прогульщица, оттянув кулаком ненакрашенный,
бледный, точно разваренный рот, лениво разлеглась над косо открытой
тетрадкой, и когда Антонов, наглотавшись натянутым горлом какой-то
комковатой глины, наконец заговорил, она принялась черкаться шариковой
ручкой, изгрызенной в хрящик, время от времени вскидывая на преподавателя
припухшие глаза, полные холодного внимания, явно не имеющего отношения к
лекции, - так что Антонову показалось, будто прогульщица рисует на него
карикатуру.
После Антонов узнал, что отбирать существование было главным Викиным
свойством: она терпеть не могла, когда он, гулко кашлянув в надувшийся
кулак, начинал говорить о себе. Те несколько довольно условных совпадений,
что Антонов, с помощью сочувствующей тещи Светы (впрочем, часто не имевшей
представления о месте пребывания дочери и о ее делах), все-таки обнаружил в
своем и Викином прошлом, вызывали у нее демонстративную, ладошкой
взбалтываемую зевоту, переходившую затем в настоящие свирепые зевки. Вика не
желала признавать, что Антонов был записан в той же, что она, библиотеке,
переплетавшей потрепанные книги в красный, как трамвайные сиденья, дерматин,
что он мог ее встречать в единственном на город киноклубе, который
откочевывал, по мере приватизации центральных ДК, на все более далекие и
гиблые окраины - где чаще автобусов ездили трактора, оставлявшие на травяных
обочинах полосатые следы, похожие на домотканые половики, да сквозило между
деревянных крыш то или иное озеро, оставшееся в городе без естественных
своих лесистых берегов, всего лишь с водой, отражавшей погоду, оживляемой
изо всех природных явлений только ветром и дождем. Впрочем, Вика мало
замечала пейзаж, особенно безлюдный (допуская, вероятно, его исчезновение за
границей кадра и присутствие там невидимого зрителя); памятью на даты,
впрочем, обладала великолепной и легко доказывала Антонову, что он если и
присутствовал там же, где она, то раньше на несколько лет или хотя бы на
несколько часов.